Ресницы Гюль затрепетали. Легко, словно в танце, она перехватила руку дамы и, едва касаясь губами, поцеловала. Не тыльную сторону, как полагалось, а самые кончики пальцев. Потом - раскрытую ладонь, потом - запястье, чувствуя, как бьется жилка под матовой кожей.

А потом отступила - к кровати, позволяя донье Марине последовать за ней - или велеть ей уйти.

У нее было преимущество в этой игре. Она была рабыней. Чужой собственностью. И самое большее, что ей могли сделать в этом доме - пожаловаться на нее хозяину.

- Давным-давно, когда арабы еще молились многим богам, в аравийской стране жили две женщины, госпожа, - мечтательно начала она, - христианская принцесса Хинд и провидица Аз-Зарка. И не было среди мужчин дружбы, подобной той, что связывала этих женщин. А потом, - мечтательность исчезла из ее голоса, уступая место не то досаде, не то грусти: - пришли воины и увели Аз-Зарку. Они ослепили ее и замучили до смерти, - Гюль снова принялась обводить клеймо на щеке. - И Хинд, узнав о смерти подруги, оплакала ее и выстроила в ее память обитель, остригла волосы, надела черные одежды и уже не снимала их до своего последнего дня. Она стала монахиней... Ты ведь не уйдешь в монастырь, госпожа, если меня убьют? - чуть насмешливо закончила она свою притчу. - Да и я - совсем не красавица Аз-Зарка... - Гюль бросила мимолетный взгляд в зеркало и повторила вопрос, который не так давно задал ей ее господин, впрочем, вкладывая в него другой смысл:
- Зачем я тебе?
Эта загадка волновала ее сейчас даже больше, чем красота доньи Марины.

- Ах! - повисшая было тишина рассыпалась низким, грудным смехом, и Гюль прикрыла рот ладонью: - Прости, госпожа, я смеюсь над собой.
Она шагнула вперед и остановилась на почтительном расстоянии:
- Госпожа позволит мне помочь?

Сколько ей было лет, этой зеленоглазой девочке? Четырнадцать? Пятнадцать? Ее дочери... ее ребенку сейчас должно было быть столько же...

...Когда уже невозможно стало таиться, она созналась Хадидже, и та отправила ее за городские стены, к знахаркам. В городе их называли "маджнунат" - одержимыми, а сами они звали себя "сестрами" и практиковали странные и немного жутковатые ритуалы. Гюль было все равно. Главное, что они не мешали ей верить и молиться так, как она хотела.
У "сестер" она прожила пять месяцев, пока не пришло время рожать, и ее не скрутила внезапная боль, и солнце не померкло перед глазами.
Потом ей говорили, что она едва не изошла кровью и неделю металась в горячке. Ребенка ей не отдали. Не сказали даже, мальчик это или девочка, родился он живым или мертвым.
"Зачем тебе? Как ты будешь растить его без мужа?"

Опять все решили за нее. Кемаль-эфенди решил, что она достаточно взрослая, чтобы стать его женой, и мучил ее своим супружеским долгом, пока не помер от кровавого поноса. Он под конец, уже не переставая, бредил и твердил, что это Гюль - эта ведьма-езидка - его отравила.
Хадиджа решила, что из нее выйдет неплохая танцовщица.
Тот египтянин - с масляными от кейфа глазами и потными ладонями - решил, что научит ее любить мужчин, прямо там, в порту, за бочками с рыбой. И, не откладывая, принялся за дело.
А теперь вот "сестры" решили, что она недостойна быть матерью.

Несколько ночей подряд ее преследовал детский плач, и она выходила на воздух и бродила между шатров, как полоумная, пока кто-нибудь не отводил ее обратно в постель.
На Востоке мечтают о сыновьях, но Гюль почему-то хотелось думать, что это была девочка. Она развлекалась, перебирая имена: Лейла? Гозаль? Пери? Перебирала ленты в шкатулке, думая, как вплетет их ей в косы. У нее будут черные густые волосы, как у самой Гюль. Как она горевала, когда бабка остригла ее почти наголо, вымазала ей лицо грязью и велела изображать немую и убогую - авось турки не позарятся. Правда, потом Гюль могла безнаказанно дергать братьев за косички - они не могли ответить ей тем же.
Она повторяла танцевальные па, представляя, что танцует на свадьбе дочери - такой же роскошной и богатой, как все свадьбы, на которых она танцевала. И слышала, как "сестры" говорили, что в нее вселился джинн, и теперь она навсегда останется с ними. Но болезнь миновала, и однажды утром она проснулась самой собой - прежней веселой, насмешливой Гюль. Она простилась с "сестрами" и вернулась в Стамбул - к Хадидже и к ребятам из труппы. И думать забыла о ребенке - глупо гоняться за призраком.

Гюль знала, какая судьба ждет дитя в трущобах Галаты - будь оно хоть девочкой, хоть мальчиком. И не хотела такой судьбы для своего чада. Ее Пери, ее Лейла, ее Гозаль умерла, не успев взглянуть на белый свет. Или даже не так - ее просто никогда не было, она приснилась Гюль, привиделась в горячечном бреду.

Доченька моя, доченька...

Отредактировано Луис де Толедо (2020-02-26 10:45:10)

Вздох Гюль прозвучал почти в унисон со вздохом доньи Марины. Боится ли она?
Ее народ верил, что адский огонь давно угас, залитый слезами падшего ангела, и врата преисподней заперты на веки вечные - за ненадобностью. Но как скажешь об этом сеньоре? Ее сейид запретил ей: "Иначе придут монахи с солдатами и заберут тебя, как Аз-Зарку, и я... я не смогу тебе помочь. А дон Педро - не захочет. И если тебя не страшит адское пламя, то, поверь, здесь, на земле, огонь очень больно жжется".
Гюль согласно кивала: после клейма щеку у нее раздуло так, что казалось, будто она держит во рту целое яблоко. И жар не спадал несколько дней.
Нет, вести такие разговоры с доньей Мариной было никак нельзя. А потому, когда на пороге появился дон Хосе, Гюль посмотрела на него едва ли не с благодарностью.

Отредактировано Луис де Толедо (2020-02-26 21:50:57)