В комнату заглянул молодой слуга – напомнить, что лошади давно готовы – уже как с четверть часа.
- Не раздумала ли ваша милость ехать?
- Я скоро спущусь, – кивнул дон Луис. Он говорил тоже самое и четверть часа назад, и лакей нахально улыбнулся, прежде чем скрыться за дверью. Но, может, ему просто почудилось.

Ему многое чудилось в последние дни: неясные образы и силуэты в вечерних сумерках, перешептывание прислуги за спиной, косые взгляды прохожих, когда он выходил прогуляться. Это злило. Злило и слишком яркое солнце, слишком громкий щебет птиц, злила Гюль со своей заботой.

Она, кажется, вбила себе в голову, что его сглазили, и даже знала, кто именно. Луис не верил в сглаз и порчу, но в ушах все чаще звучали слова Нандито: «Твой отец был болен». Он был сейчас немногим старше своего отца – неужели он тоже сходит с ума? Это было обидно. Вдвойне обидно и больно: пережить плен – и лишиться рассудка дома, на свободе. Это было страшно – утратить разум, душу, единственное, что отличает человека от животных. Потерять самого себя…

Несильная, тупая боль внизу живота, с которой он свыкся настолько, что перестал ее замечать, вдруг снова стала изводить его – как десять лет назад, отвлекая, не давая думать ни о чем другом, лишая сна. Он заперся у себя в комнате и просиживал дни и ночи напролет за книгами, читая до одури, до ощущения песка в глазах – пытаясь убежать от своих страхов. И выходил только, чтобы проведать бабушку, которой тоже нездоровилось. В ту ночь, когда он вернулся, ей стало плохо с сердцем, но, к счастью, все обошлось.

Он почти не мог есть, давился едой – и лгал, что нет аппетита. Гюль хлопотала над ним, как над малым ребенком. И украдкой целовала свой браслет, шепча молитвы одними губами. После визита доминиканца, с которым им обоим пришлось побеседовать, Луис сорвал эту побрякушку с ее запястья и швырнул в камин, сказав, что не потерпит чертовщины у себя дома. И впервые за всю их пятилетнюю дружбу увидел, как она плачет, зло всхлипывая, не утирая слез, бегущих по щекам прямо в перекошенный рот. Он кинулся к ней, умоляя простить, говоря, что сам не свой в последнее время.

Сам не свой – это было верно.

Он редко болел в детстве, и даже обычные младенческие хвори обошли его стороной. Но если все же заболевал, то почему-то боялся сказать, что ему плохо. Словно в болезни было что-то постыдное. Вставал, несмотря на жар и саднящее горло, умывался, одевался, учил уроки с раскалывающейся от боли головой, играл с друзьями, зная: еще немного – и он упадет без чувств. Бабушке приходилось догадываться, что с ее ненаглядным Лучо что-то не так. Однажды это едва не закончилось трагедией: Нандито позвал его купаться, и он пошел, хотя с утра чувствовал себя неважно. И чуть не утонул, когда они плавали в запуски – кто быстрее доберется до отмели.

И сейчас он тоже не мог признаться, что нездоров. Да и как признаться, когда он сам не понимал, что с ним не так.
- Пора, – Луис поцеловал Гюль в лоб на прощание, бросил торопливый взгляд в зеркало, поправил шляпу и вышел за дверь.

Луис поднял на дона Мануэля усталый взгляд:
- Готов?.. – он точно забыл, зачем вышел во двор, зачем здесь собрались все эти люди, и теперь мучительно пытался вспомнить: – Да…конечно. Едем, сеньоры, – притронулся к левому виску, сощурил воспаленные глаза: – Как светит солнце! – и медленно спустился по ступеням.
Поднялся в седло каракового жеребца, тронул поводья, заставив коня пройти несколько шагов – и замер на целую минуту, прислушиваясь к каким-то своим ощущениям. Потом кивнул:
- Едем…
Он уже две недели словно грезил наяву и, казалось, что слова окружающих доходят до него не сразу.
Но не успели молодые люди выехать со двора, когда их подопечный внезапно очнулся:
- А дон Педро? Он не с нами?

Луис задумчиво покивал и дал коню шенкеля.

Другой человек, вернувшись на родину спустя десять лет, наверное, с интересом глядел бы по сторонам, радуясь знакомым пейзажам, или, напротив, удивляясь, как сильно изменился город его детства. Но дон Луис ехал, опустив голову на грудь, и, казалось, уснул в седле. Впрочем, если бы его спутники могли заглянуть ему в лицо, они увидели бы, что он кусает губы.

Две недели назад он опрометчиво выкрикнул, что будет искать справедливости у короля, не думая, что, когда покидал Испанию, принцу Астурийскому (а ныне – его христианнейшему величеству) было всего шесть лет. И Филипп может не то, что не узнать своего рыцаря, а просто не вспомнить, что был такой – Луис де Толедо – один из многих юных придворных.

Да и дядя как-то подозрительно быстро согласился и пообещал испросить у его величества аудиенции для племянника. Аудиенция была получена – и отступать было поздно. Оставалось лишь положиться на волю Божию.

Дон Луис, похоже, не заметил, что дон Мануэль самовольно взял на себя командование их маленьким отрядом. А если и заметил – то не подал виду. Во всяком случае, дону Хосе-Антонио он ответил благодарным взглядом:
- Да, сеньоры, дадим отдых лошадям и отдохнем сами. Хотя бы полчаса… – он спешился, позволив мальчишке-конюху придержать стремя, и на миг прижал руку к животу: болело куда сильнее, чем утром.

У коновязи пофыркивали и переступали с ноги на ногу сразу несколько лошадей, опустив морды в мешок и аппетитно хрустя овсом, а из распахнутого окна – лился веселый гомон. И Луис, с тоской оглядев двор, подумал, что в трактире в это время – наверняка, яблоку негде упасть. И что внутри, должно быть, страшная духота.
Но он сейчас отчаянно нуждался хотя бы в короткой остановке, иначе по приезде не сможет даже сам спуститься с седла, а наутро – не поднимется с постели, и об аудиенции можно будет забыть.

Дон Луис, войдя в трактир следом за своими спутниками, принялся возиться с крючками на вороте камзола, когда его внимание привлекло какое-то движение на лестнице. Он вскинул голову и долго всматривался в лица сидящих на ступенях, пока они не начали переглядываться, а стареющий кабальеро в рыжем от времени бархатном дублете не нахмурился и не положил ладонь на эфес своей шпаги.

Тогда Луис потупился и прошептал:
- Показалось... Опять показалось...
Его рука, скользнув вниз по гладкому шелку камзола, снова замерла у пояса.
- Жарко... - он облизал губы и прислонился к стене.

На дона Мигеля он даже не взглянул -  если какие-то купцы сегодня не доедят свой обед - это беда только самих купцов.

Отредактировано Луис де Толедо (2020-04-22 16:14:10)

- Сеньоры, - видя, что дело идет к драке, Луис вздохнул: придется все же поумерить пыл своей свиты. - Сеньоры, мы вовсе не хотим нарушать покой в этом почтенном заведении, - он шел сейчас еще медленнее, чем утром и уже не отнимал руки от живота. - Но мы проделали семь лиг - из самого Мадрида - и изрядно утомились.

Остановившись возле дона Хосе-Антонио, он снял шляпу и кивнул молодцам:

- Не найдется ли для нас места за столом? А, быть может, и комнаты?

Дон Луис поморщился - то ли отвечая на слова трактирщика, то ли негодуя, что дон Мануэль свел на нет всю его дипломатию.

- Мы спешим, сеньор, - голос у него сделался брюзгливым. - И мы очень устали.

Он вскинул руку в нервном жесте, указывая разом и на торговцев, и на молодых дворян, все еще сжимающих эфесы шпаг, и на занятые скамьи:

- Хороший же прием вы оказываете своим постояльцам!

Владелец постоялого двора насупился, явно задетый.

- А что я могу сделать, ваша милость? Люди ж приезжают и приезжают, а лавки на деревьях, небось, не растут! - Он окинул взглядом переполненный зал. - Если вашей милости чуток подождать угодно будет, то сообразим сейчас, ребята мои поставят…

- Дон Луис! - знакомый голос, донесшийся с галереи, едва ли не сочился ядом. - Окажите любезность к нам присоединиться, мы можем продолжить путь вместе.

Судя по чуть влажным волосам дона Педро, тот успел уже освежиться.

Луис поднял голову и облегченно вздохнул: выходит, знакомое лицо ему не померещилось: слуга дона Педро!

- Мне не хотелось бы вас задерживать, дядя.

Он коротко поклонился и постарался вложить в свой голос все почтение, на какое сейчас был способен - устав с дороги и маясь от боли.

- Мы с моими людьми только прибыли. А вы, кажется, уже готовы отправиться в путь?

Отредактировано Луис де Толедо (2020-04-22 21:45:23)

Дон Луис медлил и, похоже, колебался, принять ли дядино любезное приглашение или остаться в зале. Он бросил сочувственный взгляд на дона Хосе-Антонио, но спорить с доном Педро не стал. В конце концов, это был его офицер...

Поставил ногу на ступеньку лестницы и вновь вздохнул, словно все еще не решаясь подняться:

- Благодарю, отдых мне и в самом деле не помешает.

На лице дона Педро читалось теперь только сожаление, плечи его опустились, а голова слегка поникла.

- Разумеется, дорогой племянник, - с преувеличенной вежливостью ответил он, словно бы забыв, сколько глаз наблюдают за ними. - Если мое общество тяготит вас, я готов выехать немедленно.

- Как можно, дядя? - молодой человек опустил светлые ресницы. - Мы не виделись столько лет... Я теперь ценю каждый миг, проведенный в кругу родных. Идемте?

- Воды… Благодарю, – голос молодого человека был хрипловатым, а руки – даже дрогнули, принимая кружку, однако он едва омочил губы и с сожалением вернул ее на стол.

Все его лекари советовали ему больше пить, особенно, когда боли усиливались. Это якобы самое действенное средство против лихорадок и воспалений. Но напиться вволю сейчас – когда впереди еще семь лиг пути, и остановок больше не предвидится – он не мог. Постыдное и трижды проклятое увечье!

Спутники дона Педро переглянулись с нескрываемым недоумением, и старший из них, бросив быстрый вопросительный взгляд на покровителя, подвинул дону Луису свой табурет и отошел к товарищам, оказавшись по ту сторону стола, как если бы не хотел оставаться рядом с новоприбывшим.

В комнате повисло неловкое молчание.

Луис, спохватившись, быстрым взглядом окинул свой костюм – от пояса и до носков сапог, однако платье было в порядке, если не считать дорожной пыли, конечно. И если двухчасовая скачка и далась молодому человеку нелегко, то темный плотный шелк никак этого не выдавал. Слишком темный и слишком плотный – не для августовской погоды.

С полувздохом-полустоном Луис опустился на табурет. Он, не раздумывая, заплатил бы сейчас двойную или тройную цену за свободную кровать – прилечь хотя бы на четверть часа, пусть даже не снимая сапог. А лучше – остаться одному, умыться и переменить платье. Пустые мечты!

Пауза затянулась, и дон Луис чуть нервно улыбнулся:

- Невыносимо жаркий день сегодня, сеньоры…

- Очень, - подтвердили разом три голоса, и дон Педро неторопливо кивнул. - Да, очень. От Святой инквизиции никаких вестей, дон Луис?

- Н-нет… – улыбка молодого человека превратилась в судорожную гримасу, и он, сам чувствуя это, прикрыл рот ладонью и опустил голову: – Пока нет.

Кто известил трибунал о его возвращении – дядя или кто-то еще – Луис не знал. Но он ждал чего-то такого и почти не удивился, когда их дом посетил монах-доминиканец. Стоило радоваться уже тому, что его не пригласили для беседы, а пришли сами.

Монах оказался человеком средних лет, с мягкими манерами и тихим голосом, и с порога постарался заверить дона Луиса в своем искреннем расположении. Мать-Церковь всегда радуется обращению заблудшего дитяти – тем более, когда это дитя насильно было отнято от ее груди и предано в руки язычникам.

Луис без утайки повторил свою историю, монах внимательно слушал, кивал и задавал подчас самые неожиданные вопросы – словно из праздного любопытства. О магометанских обычаях и поверьях, о нравах простого люда в Тунисе и в Алжире и даже о том, как евнухи справляют естественную нужду.

Когда у Луиса запершило в горле от долгого разговора, он предложил доминиканцу вина, но себе налил только воды, и монах понимающе кивнул: «Алжирская привычка?»

Пришлось, мучительно краснея, убеждать его, что нет, дело не в привычке, а в давней болезни. И что он, Луис, избегает не только крепкого вина, но и шоколада, и пряностей – ибо все это вызывает у него сильнейшие рези в животе.

Потом почтенный отец заметил Гюль – и опять стал допытываться: почему Луису прислуживает женщина, а не мужчина? Где она спит, с кем ест, и не обижают ли ее в доме? Магометанка она или язычница? Откуда родом? И слышала ли о Господе Иисусе Христе?
К счастью, умница Гюль догадалась не вмешиваться в беседу, позволив Луису отвечать за нее. А, может, она просто робела. Гюль вообще дичилась мужчин – и он порой ловил себя на горькой мысли, что и к нему она привязалась лишь потому, что он не был мужчиной в полном смысле слова. Как сказал дон Педро – евнух и катамит?

Они проговорили еще полчаса, и монах ушел, дав им с Гюль на прощание несколько душеспасительных наставлений – и оставив Луиса терзаться от неизвестности. Если Святая инквизиция и приняла какое-то решение относительно него, то сообщать ему об этом она явно не спешила.