Whan that Aprille with his shoures sote
The droghte of Marche hath perced to the rote…

День выдался прохладный, пасмурный. Наброшенный на землю мягкий зеленый покров молодой травы походил сегодня больше на одеяло, чем на расстеленный для праздненства ковер, ветер просовывал свои холодные пальцы за воротники и в рукава, а серое небо нависало так низко, что башни и стены замка де Гистель расплывались перед взглядом путника словно упавшая на мокрую бумагу капля чернил, разведенных почти до невидимости скупым писцом,

Замок был стар, и весь его облик, от внешней стены местного серого камня и до возвышавшейся над ними массивной башни донжона, дышал древней гордостью и не развеявшейся в веках мощью. "Обломаете зубы", — презрительно заявляли с непомерной своей высоты зубцы крепостных стен. "Сложите кости", — ехидно вторили им возносящиеся по четырем углам сторожевые башни. "Не пройдете", — подтверждала темная вода во рву, и реявший над донжоном стяг Гистелей — на червленом поле горностаевое стропило — напоминал, что владелец замка не только пребывал сейчас под его кровом, но и готов был, как бы немощен он ни был, как в былые века встать на защиту своей чести.

Внутри крепостных стен, за распахнутыми воротами, жизнь шла своим чередом. Звенел в кузнице у ворот молот кузнеца, перекликались торопившиеся по делам слуги, блеяла где-то на заднем дворе приговоренная к смерти овца. Немолодая женщина с небольшой связкой ключей у пояса кричала на стоявшего перед ней с поникшей головой крестьянина — столь пронзительно, что любой, кто входил во двор, узнавал, волей-неволей, какие страшные кары прочит почтенная ключница бессовестному Симону, закидавшему комьями грязи вывешенное для просушки белье. Ответы крестьянина, если и были, оставались почти неслышными, но так как на бессовестного Симона он ничуть не походил, несложно было догадаться, что поносимый на весь двор мерзавец приходился ему сыном или племянником.

За скрипом въезжающей во двор телеги, на которой, обложенный со всех сторон рогожами и перевязанный веревками, возлежал скрытый от людского взора груз загадочно прямоугольной формы, никто не расслышал, как расворилось угловое окошко на втором этаже старого флигеля, где проживали приживалки почтенной дамы Изабо, лекарь сеньора Жана, капеллан, два оруженосца младшего сеньора и многочисленные замковые пажи. В окошке мелькнула и немедля исчезла снова коротко стриженная русая голова, а мгновением позже метко брошенный комок земли рассыпался, ударившись об плечо униженно кланяющегося крестьянина.

Ключница взвизгнула и умолкла. Крестьянин завертел головой, тщетно пытаясь отыскать источник нанесенного ему поношения, но в ту самую минуту, когда его ищущий взор остановился на приоткрытом окне флигеля, напротив распахнулось другое — стрельчатое окно старого крыла, предъявившее миру изборозжденное морщинами лицо госпожи Изабо ван дер Маури, матери нынешнего сеньора де Гистеля и истинной хозяйки древнего замка — лицо худое, бледное, остроносое, на котором черными алмазами сверкали не по-старушечьи яркие, глубоко посаженные глаза.

— А, — сказала она в мгновенно воцарившееся во дворе безмолвие. — Приехал. Доброго дня вам, добрые люди.

Приветствие это было обращено ко всем трем сопровождающим таинственного груза — сдернувшему шапку возчику, мальчишке, сидевшему на второй лошади, и немолодому мужчине, весь почтенный вид которого провозглашал его главным в этой небольшой компании.

Отредактировано Филипп (2020-07-09 17:29:18)

Голос владелицы замка словно пробудил к жизни серые каменные стены, так что в них одно за другим распустились цветные пятна. В соседнем с госпожой Изабо окне появились три увенчанных двурогими чепцами женских головки — старшая госпожа Маргарита и две ее дамы. Окно первого этажа флигеля напротив также растворилось, пусть силуэт за ним остался неразличимым — замковый капеллан не пожелал оставаться в неведении. В окнах-бойницах угловой башни возникли зрители рангом пониже — служанка в сером покрывале и двое пажей в зеленых беретах. Даже за узкими щелями донжона, в которых в былые времена и стрелка можно было разглядеть, только когда стрела уже ударяла в цель, мелькнуло что-то светлое.

— Хвала Создателю, — ответила старуха, окидывая свои владения пристальным взором, и во всех окнах поплыли парусами, повторяя за ней крестное знамение, многоцветные рукава. — Извольте, мастер, в Южную залу пока доставить.

Не полагаясь на одни лишь слова, она обозначила гостям направление взмахом широкого рукава и тут же наставила костлявый указательный палец на открытое окно, в котором минутой ранее мелькнула русая голова.

— А ты, друг мой ясный, проводишь мастера — тебе, почитай, ближе. Из окна не прыгай!

Испуганный этот возглас сам собой сорвался с ее бледных губ, когда возникший в окне юноша, сперва перегнувшись через подоконник, затем перебросил через него ногу. Лукавство, вспыхнувшее в его голубых глазах, когда он вскинул голову в ответ на окрик, ясно показывало, однако, что перелезать он не собирался.

— Простите, госпожа, — с насквозь фальшивым сожалением в голосе покаялся он и, отвесив старухе поклон, вновь исчез в полутьме комнаты, чтобы какой-то минутой позже выбежать во двор.

Был он еще молод, вряд ли много старше шестнадцати весен, и одет не только в тонкую шерсть, из которой были сшиты его сине-зеленый жакет и черные штаны, но и в алый шелк, пламеневший сквозь прорези в рукавах. Пряжки на его поясе и башмаках блестели серебром, а стоячий воротник был подбит волчьим мехом, и если русые его волосы не были украшены шелковым беретом, то и без него ясно было, с непокрытой головой юноша бегает лишь по непоседству.

— Я Филипп де Гистель, — поведал он мастеру, догнав неторопливо движущуюся телегу. — Внук госпожи Изабо. Я покажу вам дорогу… а вы покажете мне, что вы везете?

Последние слова были произнесены с той неподражаемой смесью утверждения и вопроса, с которой дети начинают торговлю за то, что не надеются получить, и, сам должно быть это осознавая, он добавил: — Хоть одним глазком?..

Улыбка, сиявшая на лице юноши, стала ослепительной, и он решительно кивнул.

— Я распоряжусь, когда мы подойдем ближе, мастер…? — он бросил на нового знакомца быстрый вопросительный взгляд, в котором, однако, вдруг проступила неуверенность, отсутствовавшая в голосе. При всем великолепии его облика, от тоненького золотого колечка на мизинце до шелка камизы, пристальный взгляд уловил бы в этой роскоши фальшивую ноту — как в шелковом банте, повязанном на шею кошке, или охотничьей фретке на коленях у знатной дамы — и та же нота прозвучала в этом незаданном вопросе.

Филипп знал себе цену. Не настоящую — о той он еще даже не подозревал, еще ни разу не скрестив меч ни с кем кроме товарищей по упражнениям, ни единой ночи еще не проведя под открытым небом и не добившись ничего, кроме легкой щедрости мадам Изабо и столь же легкой зависти остальных домочадцев — его не любили лишь те, кого он потеснил в сердце старухи. Но он знал, чего он стоил в этом замке — он, стекло в перстне, под которое подложена цветная фольга! — и, не услышав сразу, с кем имеет дело, тотчас уверился, что и приезжий мастер все о нем знает. Но он стоил большего, и сомнение в его взгляде, потемневшем до сумеречной синеве, смешивалось оттого с просыпающимся раздражением, и гравий внутреннего двора хрустел громче под отяжелевшим шагом.

— Людгер ван Хаутем, — повторил Филипп, и ушла злость, как вода в песок, так же быстро, как и пришла. Не мастер. А кто? Помощник?

Но слишком мало он знал о том, как живут и что делают торговые и мастеровые люди за стенами городов, чтобы даже начинать гадать. Господин Людгер — если не умения и дела, о коих Филипп не был осведомлен, то возраст давал ему право на уважение — потратив полдня, привез заказ дяди и уже поэтому чего-то стоил.

О странном пожелании господина Жана де Гистеля заговорили в день, когда оно было высказано — затем снова, когда в Гент с его поручением поскакал Мартин-Сокольник, любимый его слуга — зимой, когда долгим темным вечером иссякли темы для беседы у огня, а мигрень в очередной раз уложила владельца замка на ложе скорби — и наконец забыли вовсе, когда вдруг появился он — Людгер ван Хаутем, с телегой, на которой возлежало это желание, обретшее форму, длину и вес, и Филипп, шагая рядом с этой телегой, чувствовал, как скрещиваются на них все взгляды.

— Стой, стой! — спохватился юноша, когда возчик попытался направить лошадей мимо боковой двери, скромно притворенной, но не закрытой. — Так…

Он обернулся, изучая вмиг погрузившийся в деятельность двор. Двинулся прочь от колодца слуга-водонос, сгибая спину под весом наполненных ведер; воздел к небесам свой молот подмастерье кузнеца; зашлепали вальками прачки и взялся за скребницу конюх; даже ключница, буркнув что-то Луке-Охотнику, чей Симон едва не понес наказание за чужие грехи, неторопливым утиным шагом поплыла к замковой часовне, а таращившиеся со стен часовые принялись изучать небо с видом людей, ждущих вторжения свыше.

— Эй!

Все, воистину все являло благостную картину всеобщего трудолюбия, и взгляды, сошедшиеся на Филиппе после его окрика, были преисполнены немого укора — как если бы он был Змием, что вторгся в этот земной рай.

Юноша, однако, ничуть не смутился.

— Ты, ты и ты. И… — взглядом, привыкшим выцеливать сокола в небе, он нашел в росших у крепостной стены кустах крыжовника рыжую макушку, — и Ян. Ко мне, живо!

Готовность, с которой был выполнен этот приказ, сменилась разочарованием, когда за ним последовали другие: Ян был отправлен за Паулем, Пит — за другим Питом, водоносу было велено отыскать брата, а заодно и Мартина-Сокольника, а Луке — Симона.

— Придется подождать минуту-другую, господин Людгер, — в голубиных глазах Филиппа, когда он снова обернулся к горожанину, вновь читалось лукавство. — Так, может, пока мы ждем?..

Юноша рассмеялся, мгновенно заметив, где к крепостной стене, которую строил словами его велеречивый собеседник, можно приставить штурмовую лестницу:

— Лукавите, господин Людгер! Заказ дяди предназначен не украсить, к примеру, алтарь часовни — его предстоит еще и поднимать, и нести. И не рассыплется же он тогда в руках носильщиков? — Новый смешок сорвался с его губ, прежде чем улыбка на его подвижном лице сменилась нарочито постной гримасой. — Но да дай Боже, чтобы он рассыпался от старости до того, как понадобится!

Тут бы Филиппу и остановиться. Но слишком живое воображение, получив волю с первой нарисованной им Людгеру картиной, тотчас же нарисовало и вторую. И оттого он прикусил губу и, не сумев перебороть себя, все же добавил:

— Я скажу, что хотел испытать вашу работу. Или вы и впрямь боитесь, что она не перенесет даже столь простой проверки?

Он попытался вложить в этот вопрос ту угрозу, которая без сомнения прозвучала бы в нем, если бы его задала бабка. Но смеющиеся глаза все испортили.

В глазах юноши заискрился смех, но он тут же весь подался вперед, напряженно следя за неторопливыми уверенными движениями Людгера и отвлекаясь только для того, чтобы быстро, по-соколиному, окинуть взглядом окоем, проверяя, что никто еще не спешит к ним, чтобы лишить его возможности хоть одним глазком заглянуть под пелены, скрывающие дядин заказ. Победа, пусть такая маленькая, была приятна, но стократ приятнее было пришедшее с ней ощущение одобрения - как если бы горожанин, уступая, признавал его преимущество. Это было внове: проигрывать никто в его кругу не умел, и если после упражнений с мечом или с копьем проигравший хмурился и старался затем держаться в стороне, то в иных спорах, где требовалась быстрота мысли, что найденная ошибка, что недостаток доводов могли легко превратить разговор в ругань.

Филипп был оттого готов выразить свое восхищение мастеру вне зависимости от того, что увидит, и однако, когда из-под дерюги появилась опечаленная женская головка, он невольно вздохнул тоже. Точеное личико, водопад рассыпавшихся по плечам волос, струящихся то по прихоти благородной древесины, то вопреки ей, и летящий за девичьей фигуркой шлейф платья, вызывавший в памяти ангелов и птиц - все говорило, казалось, не о бренности земного бытия, но о вечности, что за ним следует.

- Волшебно, - прошептал он.

Из распахнувшейся двери внезапно появились троица слуг во главе с Мартином-Сокольником - длинным, серым и тощим как селедка зеландцем, не утратившим до сих пор выговор своих родных мест, так что порой, когда он спешил, его речь превращалась в малоразборчивую кашу.

- Господин Людгер? - он поклонился прямо на ходу. - Давайте же, скорее, несем. Господин сейчас спустится.

Творение мастера Карела, безусловно, произвело впечатление. Филипп смотрел с полуоткрытым ртом. Мартин-Сокольник почернел лицом и отвернулся к стене, борясь с чувствами, написанными на его длинном лице. Слуги, стеснившиеся за помостом у дальней стены, таращились и, судя по фривольному жесту, которым один из них обрисовал в воздухе очертания женской фигуры, смотрели на юную плакальщицу без всякого пиетета.

Стремительный шорох длинных одежд внезапно заполнил залу, когда в одной из двух ведущих в нее дверей возникла госпожа Изабо. Была она невелика ростом, отчего, в отличие от вошедших вслед за нею дам, не испытывала необходимости склонить, проходя под низкой притолокой, увенчанную высоким энненом голову; была она также хрупкого телосложения, однако держалась она с такой властной уверенностью и носила платье столь насыщенных синих и алых тонов, что любой взгляд, едва скользнув по ее свите, останавливался на нее и не мог более от нее оторваться.

— Огня! — приказала она еще с порога. — Что вы смотрите, ротозеи! Да здесь и пальцы у самых глаз не разглядишь!

Она преувеличивала, конечно — пускай в этот пасмурный день в зале и в самом деле было темновато. Однако зрение и слух высокородной госпожи в последние годы сдавали все больше, и оттого распоряжение зажечь свечи от нее слышали лишь немногим реже, чем призыв не бормотать себе под нос.

— Мастер Карел, стало быть? — ответа она не ждала. — Что это за Магдалина у вас тут, позвольте спросить?

— Не Карел, бабушка, Людгер. Он…

— Пусть Людгер, — в голосе старухи лязгнула сталь. — Вопрос это не снимает.

Филипп, оторвавшийся от созерцания ангела, чтобы внести эту поправку, бросил на Людгера сочувственный взгляд.

Лицо госпожи Изабо не дрогнуло, только чуть углубились складки вокруг рта, но затем ее бледные брови сошлись в недовольной гримасе.

— Благовещение? — повторила она. — Вы, стало быть, полагаете, что сие будет благой вестью?

В глазах Филиппа снова заискрился смех.

— Я был бы не против, если бы надо мной плакали такие красивые женщины, — громким шепотом признался он оказавшейся рядом Матильде, приходившейся госпоже Изабо троюродной племянницей. — Правда, лучше бы они надо мной не плакали, а…

— Уймись ты, бесстыдник! — несмотря на суровый тон и такой же взгляд, когда старуха снова обернулась к Людгеру, морщины в уголках ее глаз стали яснее. — Может, над этим гробом не хватает распятия? Которое следует также заказать у вас?

— Позвольте, матушка…

Номинальный владелец замка и заказчик, появившийся в зале столь незаметно, что сейчас вздрогнули даже привычные домочадцы, подступил к плакальщице и устремил на нее восхищенный взгляд. Рядом с матерью он, такой же невысокий, казался еще ниже, такой же хрупкий — субтильным, а темно-зеленая расцветка его одежды в сочетании с голубым беретом придавала его фамильной бледной коже вид глубоко нездоровый — что только подчеркивали его волосы, которые, уже поредевшие и поседевшие, казались сегодня особенно сальными.

Темно-зеленые рукава нарядного пурпуэна вспорхнули и тут же опали к локтям, когда господин Жан шарахнулся, негодующе вскидывая руки перед собой.

— Вы с ума сошли! Испортить такую красоту!

Госпожа Изабо поджала губы, но спорить перед лицом столь недвусмысленного предпочтения не стала, обладая достаточной мудростью, чтобы осознавать, что победа не принесет ей ощутимого выигрыша, а проигрыш, не такой, так другой, неизбежен. Промолчать она, однако, тоже не сумела:

— И все же, сын мой, мне видится грех в суетном желании украсить чем бы то ни было свое последнее ложе. Когда придет мой черед — за долгие-долгие годы до вас, я надеюсь — не вздумайте хоронить меня в этом!

Крючковатый палец, украшенный двумя перстнями, с сапфиром чистейшей воды и с крупной жемчужиной, решительно указал на саркофаг.

— Или кто-нибудь решит еще, по глупости, что вам так не терпелось избавиться от меня, что вы даже позаботились заранее о гробе.

Оторопь на лице ее сына, сменившаяся опаской, с которой он обернулся на свой заказ, лучше всяких возражений подтвердила, что не сыновий долг продиктовал ему это приобретение.

— Сохрани Боже, матушка, — пробормотал он.

— Ее светлость как лучшая жемчужина, — весело сказал Филипп, — в оправе не нуждается.

Судя по кислым лицам рыцарей, явившихся с господином Жаном, это замечание побудило их представить себе почтенную госпожу Изабо не только без гроба, но и без одежды, и увиденное им не понравилось.

— Вам будет уплачено немедля, — поспешно сказал ее сын, оглядываясь, будто в поисках кого-то или чего-то, и его рука мягко заскользила по гладкому дереву, как если бы он решил сочувственно погладить плакальщицу по голове,