Филипп, хоть и не считал себя утомленным прошедшим днем, заснул, как только его голова коснулась свернутого и подсунутого под нее плаща, и никакой сон не потревожил его отдыха. Проснулся он тоже, вопреки своим опасениям, засветло и, бросив один быстрый взгляд на храпящего соседа, а другой - на беспробудно спящего Людгера, поднял свой плащ и выскользнул за дверь.

Утренний постоялый двор заметно отличался от себя же, вечернего - обеденный зал был пуст, если не считать двух-трех спящих подле очага путников, а вместо вчерашнего трактирщика внизу обнаружилась его жена - уютная черноволосая бабенка. Трактирщица немедленно опознала в Филиппе младшего господина де Гистеля и засыпала его градом вопросов: и что же это он вскочил спозаранку, и не жесткий ли был тюфяк, и не замерз ли он ночью. На последний вопрос юноша ответил отрицательно с таким негодованием, что трактирщица рассыпалась в извинениях и принесла ему, вдобавок к плотному завтраку, сдобную лепешку, а вызнав, куда он держит путь, вскинула руки.

- Да как же вы, да ведь у вашей милости и мешка-то с собой нет!

- Какой еще мешок? - возмутился Филипп и тут же понял, что это было ошибкой - трактирщица плюхнулась на лавку напротив него и, пользуясь тем, что никто из постояльцев еще не спустился, обрушила на юношу кучу непрошенных советов и не давала ему и слова вставить до тех пор, пока по лестнице не загрохотали чьи-то сапоги, и тогда припечатала: - И рубашки запасной с собой не взяли?

К этому моменту одна лишь гордость мешала Филиппу встать, пойти потихоньку в конюшню и все-таки поехать домой. Нарисованные зловредной трактирщицей картины были исключительно живописны, и, как он ни старался есть и ничего не слушать, получалось плохо. И ведь можно было, как советовал господин Людгер, съездить в замок, собраться и догнать его снова… но тогда же окажется, что он вчера нес чушь? И что если не отпустят? И собраться не дадут, и лошадь…

- Спасибо, матушка Анна, - он хотел сперва сказать "добрая женщина", но вдруг вспомнил, как она сама повторяла: "Не будь я кузнецова Анна!" и поправился. - Я… вы простите, но я… я как-нибудь разберусь.

Что было в голове у этой женщины, ведал один Создатель, но отчего-то она, уже хлопнув в сердцах ладонью по столешнице и убежав в кухню со словами "Да вам хоть кол на голове теши!", подбежала к нему снова через полчаса, когда Филипп, сбежавший от нее в конюшню до самого отъезда, Людгер и сопровождавший его слуга садились в седла.

- Вот вам, - буркнула она, протягивая ему штопанную-перештопанную холщовую суму с длинной лямкой. - Рубашка там и еще кой-что. И пирогов я вам положила, в полотенце завернуто. Берите, ну, живо!

Она всунула ему в руки свою ношу и побежала назад к крыльцу, на которое как раз выходил ее муж. Отворявший ворота конюх, таращившийся все это время на хозяйку, поспешно снова занялся своим делом, и Филипп повесил сумку через плечо, остро осознавая, как глупо он с ней выглядит, и не зная, что еще сделать - не бросать же на землю!

Выехал со двора он потому первым и тут же развернулся к своим спутникам.

- Господин Людгер… - он осекся, запоздало осознав, что чересседельные сумки горожанина и его слуги вряд ли пусты. - А… а как мы поедем?

Как он только не сообразил спросить у трактирщицы дорогу? Вместо того, чтобы сидеть и есть и слушать ее страшилки?

Филипп с нескрываемым облегчением передал Петеру мешок и поблагодарил от полноты чувств не только господина, но и слугу, отчего смутился сам и, получив ответ на свой вопрос, смог только буркнуть что-то невнятное. Брюссель! Суаньи! Даже сами названия ласкали слух! С матерью они ехали совсем иначе…

Отчего-то до сих пор юноша не складывал два и два, и только сейчас вспомнил, как это было - мерную поступь мулов, невообразимую скуку, пока взрослые уже и сами ни о чем говорят, и его непрерывно одергивают, красные точки по всему телу от клопов в придорожных гостиницах, грубую пищу, стойкий запах сырости от одежды, которая слишком часто была если не мокрой, то влажной, усталость в голосе матери, ее постоянные придирки… Но также и постоянно меняющуюся круговерть новых спутников, удивительные рассказы попутчиков, прожигающее до костей счастье, когда присоединившийся к каравану рыцарь хвалит капитану твою выездку, башни баронских замков вдали от дороги, восторженный трепет и рука, лежащая на эфесе меча, когда вы выезжаете наконец, три дня просидев на постоялом дворе в ожидании попутчиков, потому что дальше, по слухам, меньше чем двумя дюжинами ехать опасно, пошаливают разбойники…

Нет, путешествие это замечательно!

- А… а до Нанси мы когда доберемся? - спросил он, сообразив внезапно, что не имеет ни малейшего представления, сколько времени занял их путь в Гент. - Я… у меня там друг, около Нанси.

- Но как же?.. - Филипп осекся, чувствуя, что сейчас скажет что-нибудь совсем глупое, и только растерянно уставился на господина Людгера.

Как же так, значит, он не увидит Жана? Из-за нескольких дней лишних пути? Это же ерунда, несколько дней, когда они едут так далеко! Но если господин Людгер не захочет…

Юноша запоздало осознал, что выглядит наверняка беспомощно и жалко, не как рыцарь, который бы решил просто: "Мы едем через Нанси", а как мальчишка или, сохрани Боже, как наказанный щенок. Бабкины дамы так и говорили - что у него делается вид как у побитой собаки и рука сама тянется погладить. Нет уж, никто его здесь гладить не будет!

- Это, конечно, крюк, - согласился он, стараясь, чтобы рот перестал кривиться, а голос звучал ровно, - но зато мы проедем через Мец, там князь-епископ… и еще в Туле… да и в самом Нанси… там мощи святого Сигиберта…

Он умолк, тщетно подыскивая еще доводы.

Филипп чуть не сказал: "Ой", даже губы уже сложил, но вовремя спохватился и, чтобы скрыть смущение, приподнялся на стременах. Горизонт, к сожалению, был скрыт деревьями, обступившими некстати поворачивавшую дорогу, но в чаще он заметил дятла и радостно обернулся к господину Людгеру.

- Смотрите, дятел! Помните, господин Жан пишет, как он лежал, где его бросили те негодяи, и слушал стук дятла? Это добрый знак, а? То есть… - юноша запнулся и почувствовал, что снова краснеет. - Это был дятел, да?

Добравшись, на спор, до Пустой книги и заглянув в хранившиеся в ней листы, он к своему изумлению обнаружил, что кое-что понимает, а начав читать, не сумел оторваться, но разумеется, того знания латыни, которое вколотили в голову ему и Жану, не хватило, чтобы читать свободно. Может, господин Жан на самом деле слышал стук топора какого-нибудь дровосека, а он все это время думал, что это был дятел? И совершенно зря радовался, когда удавалось заметить дятла? Хотя, если это был дровосек, почему господин Жан не позвал его на помощь, а так там и лежал, пока не пришел его слуга?

Филипп просиял. С летописью рода у него были связаны одни только приятные воспоминания - об уюте бабкиной комнаты в холодные и дождливые дни, о ее одобрительном взгляде, под которым он, водя пальцем по бумаге и запинаясь, читал гордые строчки, о поощрительных кивках матери и господина Жана - тот еще и по плечу его хлопал и не раз, уточнив: "А что это значит?", лез за кошелем или по-простому срезал серебряную пуговицу с дублета. А кроме того, летопись была написана простым языком, и ее он понимал почти всю, а про незнакомые слова можно было спросить. Не у бабки, конечно, та читала только амбарные книги, и не у отца Иеронима, но настоятель августинского монастыря, раз в две недели приезжавший в замок обсудить с бабкой какие-то дела, охотно пускался в воспоминания о битвах своей юности, стоило принести ему грифельную доску с парой слов - и даже если Филипп про них уже спрашивал и забыл, отец Ральф все равно отвечал и еще хвалил его за прилежание.

Сейчас погода была хорошая, и он ехал по следам своего великого предка, и его подвиги тоже… Ну, ладно.

- Это потому что Готье его нашел, - объяснил он с гордостью. - Он знал, что Жан сел на корабль в Неаполь, и, прибыв в Венецию, отправился не сразу домой, а в Геную, сушей. И только подумайте, вот в чем Господне Провидение - если бы он прибыл туда сразу, он бы Жана не застал, потому что тот еще не доплыл. Но ему пришлось отклониться от прямого пути, и он добрался до Генуи как раз тогда же, когда и Жан. И они успели еще поговорить, и Жан отдал ему письмо, прежде чем скончался. Там написано, что у него в пути было такое множество приключений, что летописцу не хватило бы и года, чтобы их все записать. Как вы думаете, это правда?

Вопрос сорвался с его губ, прежде чем он успел подумать, и юноша снова густо покраснел. До сих пор он верил прочитанному как Евангелию и ему в голову не приходило, что в летописи не все могло быть правдой!

Взгляд, брошенный Филиппом на Людгера, был исполнен сомнения, но затем он глянул на Петера, который невозмутимо смотрел вперед, и решил, что ему все-таки показалось.

- Он дожил до пятидесяти лет и узрел своего старшего внука, Бодуэна, - ответил он, хотя на самом деле не помнил, что там случилось, даже имени жены Готье не помнил, хотя бабка требовала, чтобы учил все это наизусть. И вообще, Бодуэном был, кажется, не внук Готье, а сын. - Но у него было четверо сыновей и вроде бы еще и дочь… По-моему, у него. Маргарита. Она была прекрасна как день, и в нее влюбился принц, я не помню какой, но она его отвергла и ушла в монастырь. По-моему, это была полнейшая глупость. То есть…

Чувствуя, как запылали щеки, он поспешно склонился к гриве Гнедка и принялся вытаскивать из нее застрявшую в ней веточку.

Филипп ответил не сразу, потому что и в самом деле задумался. Почему Готье не рассказал летописцу обо всех своих приключениях? Может, просто забыл? Вряд ли достопочтенный отец Юрген, поставивший свое имя в начале летописи, начал свой труд, когда Готье вернулся, или он бы не знал про прекрасную Маргариту и ее христианское смирение. Или это была гордость? Отчего она, в самом деле, не вышла замуж? И почему отец ей вообще позволил? Принцы все ж-таки на дороге не валяются, это был бы достойный брак…

- Может, он был очень скромным? - неуверенно предположил юноша. До сих пор ему и в голову не приходило, что о герое его грез можно думать, как об обычном человеке. Но стоило господину Людгеру начать свои расспросы, и это оказалось необыкновенно увлекательно. - Если так, то скромность - вовсе не добродетель, потому что мы столько всего не узнали!

Бабка при таком рассуждении бы непременно засмеялась и велела бы ему вести себя прилично, но Филипп сейчас пытался не столько развеселить собеседника, сколько его отвлечь. Что-то было не так, и как-то это что-то задевало честь его рода, и юноша инстинктивно попробовал положить этому конец.

Ни один человек младше двадцати не смог бы удержаться от улыбки, услышав признание господина Людгера, и Филипп невольно улыбнулся. Добродетелью любопытство никто, конечно, не называл, но приятно было знать, что даже такой взрослый и почтенный человек тоже ему подвержен. И в самом деле, чего было в нем такого плохого? Если бы не его любопытство, он бы никогда не узнал про то, что было написано в Пустой книге, а не узнав, не отправился бы в погоню за ней, а потом - в такое замечательное путешествие.

Вчерашний дождь и холод были уже забыты, и Филипп всей душой наслаждался и смолистым ароматом леса вокруг, и солнечным светом, превращавшим дорогу в некое подобие черепашьего панциря, и мягким, как поцелуи, чмоканьем копыт по не подсохшей еще земле и, расстегивая удерживавшую его шерстяной плащ заколку, даже не задумался о том, что для менее опытного наездника, который не решился был намотать поводья на луку седла, это было непростой задачей. Даже неожиданный вопрос Людгера, явно ошарашив юношу, не заставив его ни сжать колени, ни переменить позу, подав лошади неверный сигнал.

- Не знаю, - растерянно ответил он, впервые задумавшись о такой возможности, - да нет, не думаю… я бы знал… - Он улыбнулся вдруг с озорным злорадством. - Никто кроме… присутствующих, господин Людгер.

В последний момент спохватившись, что при их разговоре присутствует слуга, юноша заменил ехидное "вас" на куда более скромное и ничуть не менее верное обобщение.

Филипп рассеянно кивнул, погрузившись в свои мысли. Удивившись и даже как-то оскорбившись сперва явному удивлению Людгера - чего же странного в том, что никто в рыцарском замке не нарушил седьмой заповеди? - он осознал вдруг, что никто также и не отправился на поиски утерянной части Пустой книги. Никто, даже он сам!

Поверить в это было невозможно. Ну, ладно он - он еще недавно был несмышленым мальчишкой - но все остальные? У покойного господина Жана был младший брат, и у отца его, и у деда… Почему же?..

Тут юноша осознал, что никто из этих его благородных предков, скорее всего, не умел читать, и испытал чувство, весьма схожее со злорадством. Все-таки не так это нелепо, что рыцарь умеет читать и даже писать! Все-таки есть в этом и свои преимущества, и не только низкие, вроде умения разбирать послания торговцев, и не только скучные, вроде права читать старухе Священное писание! И он снова напишет Жану, и ничего, что в последний раз он писал два года назад и ответа так и не получил. Надо же рассказать, куда он отправился, и объяснить, почему не заехал за названным братом!

Тут голос Людгера снова вторгся в его раздумья и снова с вопросом, который никак нельзя было пропустить мимо ушей.

- Нет, - не задумываясь, солгал Филипп - хотя почему солгал? Как именно Пустая книга попала в руки братьев, нигде написано не было. Было только написано про храм… но поднимать этот скользкий вопрос он не хотел. Может быть, этот храм горел, и, в конце концов, разве не попала эта Антиохия снова в руки неверных? - А скажите, господин Людгер…

Вопрос возник сам собой, стоило ему об этом задуматься, пусть причиной его было не любопытство, но желание переменить тему:

- А вы уже бывали в Неаполе?