Ночь Теодор провел в кресле, с пером и бумагой. И, несмотря на ноющую руку, к рассвету все-таки задремал. Снилась ему всякая чертовщина – в прямом смысле слова, с адскими кострами и сковородками. И на стук в дверь он ответил оттого непривычно жизнерадостно:

– Открыто как Новый свет!

Увидеть на пороге мадам де Бутвиль он не ожидал совершенно. И, к счастью для ее самолюбия, смог проглотить первые слова. Которые вряд ли показались бы ей лестными.

– Все кроме ставень, – добавил он затем. Свеча догорела еще ночью, и в комнате стоял душный полумрак, прорезанный тут и там полосами света от щелей между досками. В свете плясали пылинки, за окном ругались конюхи, и бретер осознал вдруг, что кажется, его больше не знобит. – Доброе утро, мадам.

Теодор невольно приподнял бровь. И, как обычно, вспомнил при этом Рошфора. Рошфор вряд ли стал бы указывать даме, что врача в деревне нет и он выяснял это еще в прошлый приезд. Только Седой Луи. Которого он решил к Бадремону не звать – а тот, оказывается, приходил сам?

Эмили он притянул к себе левой рукой. Но движение это все равно отозвалось в правой. И настойчивости в нем заметно поубавилось.

– Я охотно переберусь в постель, – заверил он ее. – Но только если вы составите мне компанию.

Даже в полумраке комнаты видно было, что она злится.

- Вы ни о чем другом думать не можете?! - возмутилась мадам де Бутвиль, очень осторожно пытаясь отстраниться. - У вас жар, а вы говорите глупости!

– Глупости, конечно, – рука разжалась сама, позволяя ей ускользнуть. – Весь жар, который вы чувствуете, это жар Афродиты. Потому что ни о чем другом я думать не могу.

От нее пахло ее благовониями – простенький фиалковый аромат, который он уже узнавал. Чуть-чуть духами ее мужа – больше никому этот запах принадлежать не мог. Дорогой. И все. И улыбка бретера стала злей.

- Вы сумасшедший! - в голосе Эмили звучало отчаянье. - Черт вас возьми, я не смогу ухаживать за вами! Мы едем в Шантильи...

– Это так ваш граф представляет себе деревню? – одобрительно уточнил бретер. И, проверяя свою догадку, добавил: – Или вы отказались иначе даже держаться за руки?

- Он и не собирался! - вырвалось у мадам де Бутвиль, и она тотчас прикусила губу.

– Тогда запри дверь, – сказал бретер – почему-то шепотом. Чувствуя, как снова просыпается желание. И не зная, способен ли он хоть на что-то. – Тебе нужен ребенок, ты сама знаешь, что нужен.

Он тоже знал. А еще знал, что она найдет возможность переспать с мужем – не сегодня, так завтра. И что тот скоро сдастся – потому что ребенок был нужен и ему. И что у него наверняка был кто-то еще – потому что ни один мужчина иначе не стал бы отталкивать жену после столь долгой разлуки. И что это могла быть не женщина.

Бретер улыбнулся и накрыл ее ладонь своей. И если двигался он не спеша, то кто бы смог сказать, осторожничал ли он или был уверен, что она не отпрянет?

– Не умру, – пообещал он. – Но дверь ты все-таки запри. Или реши, кто помешает первым: врач, которого тут нет, или Эглантина, которая уйдет и промолчит, если ей не открыть.

- Луи уже проснулся, - Эмили попыталась улыбнуться. И не отпрянула.

– И ты сказала ему, что пойдешь навестить бедного раненого?

- Я сказала, что пойду поговорить с хозяйкой.

Бретер притянул ее руку ко рту, и его губы скользнули по ее ладони, горячие по теплому.

– Запри дверь, – повторил он. – Или распахни ее настежь. Но что-то одно.

Теодор также поднялся на ноги. И если его движениям недоставало его обычной почти кошачьей грации, то может, дело было и не в ране, а в ночи, проведенной в кресле. Ночи, плодом которой стали спорхнувшие на пол исчерканные листки дешевой трактирной бумаги.

– Если ты хочешь переменить мне повязку… – новые нотки зазвучали в его голосе – мягкие и чуть насмешливые одновременно. Но в его взгляде, скользнувшем по оказавшемуся сверху листку, мелькнула настороженность – одного опознанного слова хватило, чтобы он вспомнил каждую строчку:

        Если вся моя нежность тебе, вся моя тревога
        О тебе в беспросветной ночи, вдалеке и в были,
        Где на прошлом и будущем стрелки часов застыли,
        Стали окна стеной и свернулась змеей дорога.

        Ты меня, не простив, не забыла, а я тем паче:
        Нет путей от судьбы, что вели б не навстречу року.
        Не люби никого, подставляя вторую щеку,
        Не люби, я вернусь, я уже не могу иначе.

        Не люби: тот, кто любит, горит изнутри, без света,
        Истлевает дотла и не ищет иного ада,
        Лишь бы было любимой тепло. Не люби, не надо,
        Ты вопрос. Без тебя меня нет, как мне нет ответа.

Теодор, не в силах наклониться за стихами сам, не успев забрать их у нее из рук, мысленно выругался. И мягко шагнул ей навстречу, протягивая руку. Ревность он ожидал. Но страх? Чего, во имя всего святого, она могла испугаться?

– Отдай, – попросил он. Ласково, как ребенка. Она знала испанский – значит, это не мог быть перевод. Стихи на заказ? – Свой вес в золоте этот стишок, пожалуй, стоит.

Он знал, что не умеет лгать. Но не мог не попробовать. И не мог не задуматься о том, о чем пытался до сих пор забыть. О ее чувствах. Которых у нее не могло не быть.

Эмили протянула ему листки, все так же не сводя взгляда с его лица.
- Я... пойду.

– Нет, – он взял не листки, но ее руку, коснулся пальцами ее пальцев. – Не уходи.

Это было бесчестно, и он знал это. Ей нельзя было здесь быть – и он должен был прогнать ее еще раньше, когда просил ее запереть дверь. Но сейчас он слишком хотел, чтобы она осталась.

- Так нельзя. - Эмили сглотнула. - Мне нельзя, но тебе тоже. Не предавай ее.

«Не предавай».

Как удар в сердце.

– Даже не думаю, – сквозь зубы сказал Теодор. И запоздало сообразил, что надо было притвориться, что он не понимает. – Некого предавать, Эмили.

«Кроме тебя, – подумал он. – И меня, наверно».

Эмили кивнула на стихи.
- Себе не солжешь.

– Глупости. Это стихи, Эмили. Стихи – ложь. Это огранка, превращающая стекло в алмазы. Но стекло остается стеклом. Это…

Он осекся, подыскивая слова. Чувствуя тепло ее руки, слыша шуршание бумаги о рукав своего камзола.

– Это арманьяк, – сказал он наконец. И подумал, что не умеет лгать. Что без вина арманьяка не будет. – Это ложь.

– Я ее не люблю. А если бы любил – что с того? – он вынул бумаги у нее из руки и не глядя бросил на стол. Откуда они соскользнули и снова рассыпались по полу. – Мы расстались. Все кончено, ибо все конечно. А про животных – глупости. Нет, – губы его тронула улыбка, – твой граф, может, и животное, но не я.

- Можно любить многих?

Теодор попробовал пожать плечами. Решил, что не стоит, и, не разжимая руки, вновь поймавшей руку Эмили, сделал крошечный шаг назад, к креслу, увлекая ее за собой.

– Я любил.

Это была правда, во многих ее ликах. Он любил Орсетту. Он любил Анну. Сходил с ума. Он любил многих женщин, и подряд, и одну за другой. Однажды оказался в постели с двумя сразу. Но он знал, что она имела в виду.

– Не одновременно, – признал он.

Эмили не вырвала руку и шагнула следом, но смотрела очень серьезно.
- Я люблю Луи-Франсуа. Правда, я не лгу. Он не животное, совсем нет. Он добр и деликатен. Почему тогда?.. Прости, мне некого спросить...

Нахлынувшая злость сверкнула алмазом во взгляде бретера. И тотчас погасла, а губы дрогнули в невольной усмешке. Он слышал это и раньше, и почти всегда – от тех, с кем уже делил постель.

– Почему?.. – переспросил он, снова притягивая ее руку к губам. – Почему – что? Почему ты сейчас со мной, а не с ним?

Он знал, что рискует. И не знал, хочет ли не рисковать.

– Нет. Но ты знаешь, что тебе будет со мной хорошо, – легкий золотистый локон затрепетал от дыхания бретера, когда его губы вдруг оказались у самого ее уха. И обе его руки легли на ее плечи. – Что ты будешь гореть и таять и просить еще. Что… Дьявол!

- Тео-дор!- выдохнула Эмили. - Божий дар, надо же... Надо открыть. Найди меня, хорошо? И... и поцелуй.

Теодор молча притянул ее к себе. Одной рукой, вторую опять жгло как в огне. Но поцеловал он ее не колеблясь, по-настоящему. Вспыхивая и тая сам. Трепеща от желания, обмирая от восторженного ужаса. Зная, что не сможет ни защитить ее, ни защититься сам.

– Иди, – он отступил еще на шаг. И едва не упал в оказавшееся позади кресло. – Я тебя найду.

«Не предавай».

Эта мысль пришла уже после. Отрезвляя окончательно, вызывая цепочку других. Пробуждая воспоминания – об Эжени, о ее карих глазах, таких же распахнутых и так же подернутых дымкой боли. О русалочьем взгляде мадам де Шеврез, таком непривычно-серьезном в ту последнюю встречу. Каким же он был дураком тогда – требуя постоянства у феи! Требуя невозможного – у феи… Немудрено, что она ему отомстила – она или судьба…

Он проводил Эмили взглядом, зная, что не сдержит слово.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2020-08-29 20:15:46)

Теодор едва замечал, что делает девочка. Потому что с пола Эмили подняла три листка. В которых уже прочитанный ей был верхним. И он не хотел бы, чтобы она прочитала и остальные. Особенно эпиграмму – она сразу стала бы убеждать его снова, что любит мужа. Но и сонет ей тоже видеть не стоило. Во всяком случае, этот сонет.

Но похоже, ее любопытство было удовлетворено. Или мысли заняты не стихами –  румянец на ее щеках не спешил поблекнуть. И, глядя на нее, Теодор невольно тоже облизнул губы.

И едва сдержал вскрик, когда горничная, стащив с него один рукав, потянула за второй.

– Не закрывай! – крикнул ей вслед бретер. И с присвистом втянул в себя воздух, когда повязка, отходя от раны, потянула за собой запекшуюся корочку.

- Простите... - Эмили снова бережно приложила мокрую ткань.
Дверь осталась открытой.

– Потом явится врач, – мрачно предсказал бретер. – Снимет твою повязку… Черт с ним. Главное это подорожная, верно? Что он про нее знает? Бадремон. И твой граф, кстати, тоже.