Из Дижона они выехали на рассвете. Первой на дорогой серой в яблоках кобыле ехала достопочтенная баронесса Мария фон Эз из Лотарингии, державшая путь в Рим, поклониться христианским святыням. За ней, растянувшись почти на всю длину ведущей к городским воротам улицы, следовала ее свита, состоявшая из двух служанок, ехавших на мулах, шедшего пешком конюха, пяти пеших солдат и служившего ей капитаном герра Иоганна фон Эльзанга на соловом жеребце - именно с ним Людгер и договаривался о совместном путешествии. Затем ехали трое местных, неожиданно также оказавшихся спутниками почтенной дамы на ближайшие несколько дней - немолодой мужчина с окладистой седой бородой, назвавшийся господином де Мильво, его хорошенькая белокурая дочь, бросившая на двух незнакомых паломников быстрый взгляд и тут же скромно прикрывшая лицо полупрозрачной вуалью, которую она закрепила серебряной заколкой, и их слуга, оставшийся безымянным. Замыкали процессию оба паломника и Питер, и Филипп, и без того возбужденный предстоящей поездкой, при виде девушки еще больше оживился.

За городскими воротами дорога расширилась, и если встречные телеги порой и требовали от всадников вновь вытягиваться в цепочку, это не помешало госпоже баронессе приказать капитану ехать рядом с ней, а Филиппу - нагнать Людгера. Если, расспрашивая его о маршруте, он говорил громче, чем стоило бы, смеялся чаще и то и дело поглядывал на девушку, чинно ехавшую впереди рядом с отцом, то и господин де Мильво тоже трижды оглядывался на них, чтобы затем склониться к ней с седла с мрачным видом и что-то сказать.

После третьего раза Филипп дал своему коню шенкеля, обогнал едущего позади своих господ слугу и поравнялся с двумя дижонцами.

- Простите мне мое любопытство, - сказал он, приподнимая новенькую шапочку, в пользу которой говорила не только украшавшая ее алая лента, но и невидимые стальные полосы, укреплявшие ее изнутри, - Мне показалось или я услышал имя Миркуров? Дело в том, что это мои родичи…

Ничего подобного он, конечно, не слышал, они говорили слишком тихо, но разве это был плохой способ завязать беседу?

Филипп изумленно уставился на девушку, но быстро спохватился и кашлянул, скрывая неловкость.

- Меркюри? - повторил он, чтобы что-нибудь сказать, слишком он был удивлен. Какая невероятная удача! - А на самом деле Фабьен? А почему?.. В том смысле, что… Это просто так неожиданно…

Конечно, ему было неважно, почему трем сестрам или четырем или сколько их там было могло взбрести в голову дать рисовавшему их художнику другое имя, но сейчас он цеплялся за любой предлог продолжить разговор. Поразительно было само совпадение… или это было не совпадение? Неужели она догадалась, что он выдумал?..

- Прошу прощения, кажется, я не представлялся: Филипп де Гистель. Из Гента. А вас невозможно забыть, мадемуазель!

Произнеся эти, может, слишком смелые слова, он невольно покосился на господина де Мильво, который ехал рядом с дочерью и вряд ли мог позабыть, что они все друг другу представились перед отъездом - виданное ли дело, чтобы попутчики друг друга не знали!

Филипп, которого неизвестный художник, да еще и плохой, занимал куда меньше его очаровательной спутницы, последовал примеру Мильво, невольно глянув при этом на него. Выражение лица сего достойного сеньора, может, сказало бы что-то человеку более опытному, но юноше отчего-то показалось, что тот всего лишь не согласен с мнением своей дочери и, не желая говорить это вслух, тайком над ней потешается. Удивительно ли, что он тотчас же  испытал сильнейшее желание показать девушке, что он на ее стороне?

- Надо быть ужасным художником, чтобы изобразить вас горгульей, - поспешно заверил он, а затем вдруг вспомнил, что это не должно прозвучать как упрек для ее отца, и добавил: - Но для того, чтобы передать такую красоту как ваша, надо быть великим художником.

Когда эта мысль пришла юноше в голову, она показалась ему очень изящной, но прозвучала она отчего-то преувеличенно и грубо. Мадемуазель де Мильво была, без сомнений, прехорошенькой девушкой, но не ослепительной красавицей, как, к примеру, дочка портового пекаря, на которую, по слухам, приезжали поглядеть даже из Антверпена. Та казалась ангелом на земле, и многие приятели Филиппа говорили, что это стыд и позор, что ее выдадут за какого-нибудь подмастерья, с которым она будет всю жизнь горбиться в пекарне и увянет уже через год.

Филипп от всего сердца согласился, что рисовать хорошеньких девушек намного труднее чем узоры на ткани - с тем большей уверенностью, что ни разу не видел, чтобы кто-либо в окружении бабки, сколь бы умелыми мастерицами они ни были и как бы этим ни гордились, вышили хотя бы одно хорошенькое личико. Быстрый взгляд на господина де Мильво позволил юноше удостовериться, что этот довод тот встретил благосклонно, и смена темы оттого застала его врасплох: неужели он все-таки сказал что-то не то?

- Я еду вместе с вами, мадемуазель, и это главное, - отозвался он со смущенной улыбкой, ясно показывавшей, что он вполне осознает банальность этих слов. Но при всем его желании убедить девушку, что он способен не только на дежурные комплименты, ничего другого ему в голову не приходило. - Что же до моей цели, то сейчас она мне безразлична - все мои мысли заняты… настоящим.

Пламенный взор должен был добавить то, что юноша не облек в слова, опасаясь прогневать отца мадемуазель де Мильво - что в настоящем для него была одна только она. Не полагаясь, однако, только на красноречие своих глаз, он поднес руку к груди и слегка поклонился.

- Но я надеюсь, что оно продлится еще долго. А куда едете вы? О, вы не помните, где мы останавливаемся этой ночью? Я забыл…

Внезапное осознание, что некоторые люди не едут не только до самого Неаполя, но и даже до моря, удивительно способствует забывчивости.

Человек, более изощренный в женских хитростях, не смутился бы, как смутился Филипп, обнаружив в словах собеседницы ловкую игру слов, и не засомневался бы, в самом ли деле та намеревалась пошутить. Этот человек, с другой стороны, непременно поискал бы в услышанном двусмысленность, нашел бы ее и сделал бы попытку прояснить намерения красавицы, чем, скорее всего, задел бы ее. Но Филипп, заулыбавшись было, тут же состроил вновь серьезную мину, и, проявив недюжинные познания в истории для семнадцатилетнего юноши, вспомнил про последнего авиньонского папу и предшествующие годы смуты. Серьезности его, однако, не хватило на большее нежели простое упоминание и последовавшее за ним клятвенное заверение, что, случись Авиньону в эти дни обзавестись новым понтификом, тот всенепременно отречется от престола в то мгновение, когда его взор падет на мадемуазель де Мильво.

Очевидная шутливость этих слов, пусть даже и в сочетании с новым пламенным взглядом, должно быть, расположила к юноше его спутников, ибо их дальнейшая беседа протекала на удивление приятно. Незначительные происшествия, коими омрачился путь Филиппа и Людгера в Дижон, на пути из Дижона превратились в увлекательные приключения, и если порой Филипп чересчур увлекался и ручей, раздувшийся после дождя, вдруг превращался в его рассказе в бурную реку, то ему хватало затем совести или здравого смысла так расписать затем опасность преодоленной водной преграды, что его слушатели могли посмеяться, не боясь задеть его самолюбие. Высокомерная госпожа де Гистель, послание которой он отправил несколькими днями ранее, получила бы немало удовольствия от этих рассказов, но ей, увы, Филипп писал совсем иначе, сосредотачиваясь лишь на увиденных им в пути реликвиях и винясь в своем перед ней проступке. Матушке он написал короче, также извиняясь за задержку, с которой давал знать о себе, и признаваясь, что опасался, что его вернут с полдороги, но теперь, когда никто иной как король Рене удостоил его своего покровительства, очевидно было, что никакие силы человеческие не заставят его вернуться. Мадемуазель де Мильво и ее отец нашли бы, быть может, что сказать об этом, но им Филипп об этом не рассказывал.

Так или иначе, путь и рассказы вились с одинаковой непринужденностью вдоль высившегося на западе Морвана, и если баронесса фон Эз, проехав некоторое время верхом и ненадолго приняв участие в беседах молодых людей, пересела затем в свои носилки и предоставила их самим себе, то достойный капитан фон Эльзанг оказался не столь предупредителен и с упорством, достойным лучшего применения, то и дело вмешивался в разговоры, с веселой непринужденностью отвлекая на себя капризное внимание девушки, так что к вечеру Филипп втайне его ненавидел. Тридцатипятилетний военный может похвастаться куда большим количеством приключений, чем впервые покинувший отчий дом юноша, и знает куда больше о том, как привлечь женский интерес, однако если Филипп был зол на него, то и капитан не испытывал к нему христианских чувств, недоумевая, как это получалось, что он не смог до сих пор остаться единственным собеседником  девушки и ее отца.

Мужчины, таким образом, чувствовали себя куда менее благодушно чем дамы и на поднявшиеся впереди городские стены глядели оттого с чувством некоторого облегчения.

- Завтра утром, - капитан фон Эльзанг не мог пропустить такую возможность, - я провожу вас в церковь святого Симфориана. Вы же знаете, нет лучшего святого покровителя, если вам в глаз попало какое-нибудь насекомое.

- Или какое-нибудь бревно? - не удержался Филипп.

Надо было отдать должное капитану: лицо его не дрогнуло, и лишь заплясавшая вдруг под ним лошадь выдала, сколь мало радости доставило ему великодушие м-ль де Мильво. Но Филипп, лихорадочно пытавшийся сообразить, как показать девушке, что гентские дворяне заслуживают внимания не меньше, чем немецкие капитаны, владел собой куда хуже и при ее словах просиял едва ли не ярче, чем озарявшее их путь закатное солнце.

- Я буду счастлив, мадемуазель! - Вовремя вспомнив о манерах, он повернулся с капитану. - Благодарю вас, сударь. Я не знал, что… что у нас на пути есть такой… такой подходящий святой.

- Он непременно поможет вам с вашим бревном, сударь, - отозвался герр фон Эльзанг с самой покровительственной улыбкой. - И господину Людгеру, думаю, тоже - он ведь работает с деревом?

Невозможно было бы передать всю пренебрежительность его тога, и Филипп не задумываясь вступился за своего спутника:

- Ошибаетесь, сударь. Господин Людгер - ученый человек, целиком посвятивший себя…  г-г-герменевтике. И чудесам господним. И… и греческому.

- Исключительно полезные вещи, - согласился капитан.

- Очень полезные, - парировал Филипп. - Например, для шифров.

Филипп, к сожалению, о шифрах знал немногим больше чем о герменевтике, а о герменевтике он знал только, что она существует… кажется. С ответом он оттого задержался, но сумел сохранить достаточное присутствие духа, чтобы его слова прозвучали не смущенно, а сдержанно - как если бы он уже раскаивался в том, о чем обмолвился:

- Я знаю куда меньше, мадемуазель. И… и я не уверен, что я не раскрыл вам по оплошности чужую тайну, - улыбка вышла несколько принужденной, потому что думал он в этот момент о том, не лучше ли будет предупредить Людгера, чтобы тот его не выдал. Может, попросить ее не спрашивать? Нет, не стоит, это только подстегнет ее любопытство, женщины - ужасно любопытные создания. Как бы ее отвлечь?.. - А в-в-ваша служанка тоже умеет читать?

Ничего чересчур необычного в том, что хорошенькая девушка умеет читать, не было, но Филипп пребывал в таком смятении, что только посреди фразы понял, что удивиться можно умениям служанки, а не самой мадемуазель де Мильво. И на двух едущих рядом с носилками женщин он уставился так, словно ожидал, что грамотность проступит буквами на их затылках или, в крайнем случае, на их накидках.

Филипп, ошалев от восторга, сперва мог только кивнуть.

Собственная глупая оплошность смутила его до багрового румянца и неловкого молчания - все, что ему удалось выговорить, сводилось к банальному: "Д-да, ну, конечно…", отчего он еще больше смешался и умолк, отчаянно завидуя капитану фон Эльзангу, который, воспользовавшись случаем, изобретательно развлекал мадемуазель де Мильво, подробно объясняя ей, какие слова использовать для замены. Филипп, сумевший - не иначе как по растерянности - остаться при этом между ними, слушал его поучения, не решаясь вставить ни слова - тем более что нужные слова почему-то приходили ему в голову с некоторой задержкой, когда капитан уже переходил к следующему примеру. Вопрос мадемуазель де Мильво оттого привел его в полный восторг, и он еле удержался от того, чтобы показать капитану язык.

- Мы должны договориться о нужных словах! - воскликнул он. - Только… только не сейчас, да?

Осознание, что для этой беседы им придется остаться вдвоем, без надоедливого капитана, придало звонкости голосу юноши и зажгло вдохновенный огонь в его глазах, и он, наклонившись с седла с ловкостью опытного наездника, забрал у девушки повод.

- Давайте немного отстанем? - он обернулся на запаздывавшего месье де Мильво и сдержал коня, пока паланкин торжественно втиснулся в главную улочку городка - ехать дальше можно было разве что гуськом.

Маленькая хитрость мадемуазель де Мильво показалась Филиппу совершенно очаровательной, и его восторга не могло умерить даже осознание, что девушка, оказывается, будет жить не там же, где они с Людгером. Какие пустяки - это же только на одну ночь! А дальше они опять поедут вместе, и у них будет придуман замечательный шифр, с которым никто не поймет, что они будут говорить друг другу!

- "Удача" это будет "глупость", - тут же предложил он, вспомнив, сколько раз ему хотелось в пути выразительно закатить глаза, когда до него долетали отголоски чужих разговоров. - Как это удачно…

Он осекся, не закончив фразу. Конечно, это было ужасно глупо, что он вынужден будет жить где-то в отдалении от нее, даже на одну ночь. Но сказать это сейчас было бы… неудачно. То есть… то есть…

- Как это удачно, что я так удачно выбрал слово, - засмеялся он и спохватился, что первым словом должно было быть другое: - А "птица" это "любовь". Если вы не против, конечно.

Воображение Филиппа при этом отчего-то представило ему не нежного голубя и даже не горделивого орла, а грязную курицу, вроде той, что бесстрашно клевала зернышки овса прямо под копытами их лошадей сегодня утром.