Оливарес смотрел на Алехандро, но, казалось, думал о чем-то своем. Или вновь вспоминал университетские годы. Потом тихо сказал:

- Я не могу вам приказывать или запрещать, дон Алехандро. Больше не могу. Дон Бальтасас, наверное, постарался бы удержать вас от опрометчивых поступков, но... - дон Гаспар сделал паузу, а потом внезапно переменил тему: - Скажите мне лучше, что связывает Оньяте и этого юношу, который, как вы говорите, похож на меня. Если не ошибаюсь, вы упомянули, что он нуждается в помощи.

— Дон Адриан нашел его, — отозвался каталонец. — И знает, где его искать теперь.

Он чуть помедлил, а потом добавил:

— Я не могу представить себе, чтобы он мог догадываться, что я… что нас связывает. Он знал, что я с вами знаком — видел нас вместе в тот раз, когда… в том трактире. И показал мне мальчика, надеясь таким образом ему помочь. Насколько я понимаю… — он все-таки отвел взгляд, — он недурен как хакареро, но вряд ли счастлив.

- Хака.. - Оливарес поперхнулся напитком, не глядя попытался вернуть кружку на стол, но промахнулся - и она, не удержавшись на краю, упала, расколовшись ровно пополам, без осколков, точно разрезанная ножом - если бы обожженную глину можно было резать. Остатки питья растеклись по полу неаппетитной бурой лужицей.

Его взгляд сделался тяжелым, каталонца он словно даже не видел. Перед его глазами проплывали какие-то другие картины, недоступные взору Алехандро.

- Тварь... - процедил он, снова прижимая руку к левому боку. - Неужто она выучила ребенка этому мне назло?.. Но за что ей мстить мне?.. Я любил ее, это было как наваждение, как горячка. Я жить, я дышать без нее не мог. Но не могла же она не понимать, что это не вечно? Мы расстались достойно. Ей не в чем меня упрекнуть: она не была девицей, я не давал ей клятв. Ребенка я забрал вскоре после рождения, его матерью была записана совсем другая женщина...

Дон Гаспар внезапно опомнился, несколько раз глубоко вздохнул, и лицо его прояснилось:

- Простите, дон Алехандро... Я... с утра себя неважно чувствую... Вы сами не знаете, как разыскать мальчика?

Оливарес бросил на каталонца взгляд через плечо:

- Это Оньяте позаботился? Или вы? - и вернулся к письму, не дожидаясь ответа: - Хакареро обычно арестовывают не за долги. Я из Севильи и знаю эту публику. И Оньяте тоже знаю... Вернее, его деда.

Отложил перо и повернулся:

- У Хуана Оньяте была распря с моим тестем, но то дело давнее. А то, что его мать - тайная иудейка, еще более давнее дело, но для святого трибунала сроков давности не существует, думаю, вы об этом знаете.

Дон Гаспар подошел ближе:

- Они и не Оньяте вовсе. Салазар, Малуэнда, Мартинес де Лерма, Санта-Мария, - он перечислил несколько фамилий. - Кто угодно, только не Оньяте.

Теперь Оливарес опирался о спинку кресла, в котором раньше сидел:

- Завтра я встречусь с доном Андресом Пачеко, великим инквизитором. Я не знаю, как далеко все успело зайти. Не знаю, чего мне самому будет стоить эта беседа, чего она будет стоить всем участникам этой истории - вольным или невольным. Подумайте еще раз, дон Алехандро, настолько ли вам дорог... - он осекся и кашлянул: - Вы все еще можете выбрать Францию. Я написал два письма: Пачеко и моему парижскому другу.

- Не называет, - на губах Оливареса промелькнула тень ответной улыбки. - Мне показалось, что оно у вас может быть не одно. Что ж, - дон Гаспар вздохнул. - Вы получите это письмо. И право распорядиться им по своему усмотрению. От своих слов я не отрекаюсь, но и большего обещать не могу. Пока не могу.

Он нервно переступил с ноги на ногу:

- Напрасно я отослал Родригеса - поправил задравшийся рукав, мотнул головой: - Нет, нет смысла его ждать. Он может проездить по моему поручению до вечера. Идемте, - и протянул руку к колокольчику, стоявшему на каминной полке.

— Спасибо, дон Гаспар, — признательность во взгляде и в голосе Алехандро была, судя по окрасившему ее удивлению, искренней. — По отцу я Александр де Тайе. Я, правда, очень давно не был… там, где я родился, или у отца, но дон Бальтасар был уверен, что я смогу доказать свои права на это имя.

- Де Тайе, - Оливарес повторил, словно запоминая, позвонил в колокольчик, бросил явившемуся слуге: - Шляпу, плащ и трость. Я ухожу прогуляться. Нет, сопровождать меня не надо, со мной будет дон Алехандро, - заглянул еще раз в шкатулку на столе, перебрал в ней что-то и, видно, не найдя искомого, вздохнул: - Благоволите подождать меня внизу, дон Алехандро, минута - и я спущусь.

По лестнице дон Гаспар спускался чуть неуклюже, сперва нащупал рукой перила и лишь затем сделал первый шаг. Видно было, что трость он взял не для красоты и не для пущей солидности.

Широкоплечий, мощный, как древнеримский атлет. Еще не грузный, но уже склонный к полноте. Казалось, его ногам тяжело было носить такой вес.

Внизу их с Алехандро встретила донья Инес. Зашуршали юбки: она присела. Дон Гаспар поклонился. Но в этом молчаливом церемонном приветствии не ощущалось холодности - будто супруги после стольких лет брака сохранили если не страсть и живость чуств, то хотя бы нежность.

- Я вернусь не один, - сказал дон Гаспар уже у двери. - Возможно. А возможно и нет. Но все равно пусть приготовят комнату и ванну.

- Конечно, - кивнула донья Инес, ни о чем не спрашивая, словно у ее мужа было заведено еженощно приводить неумытых гостей, которым больше негде приклонить голову.

Супруги вновь обменялись взглядами, а дону Алехандро, как и было обещало, досталась благодарная улыбка хозяйки дома и заверения, что ему всегда будут рады.

- Симон рассказывал мне что-то такое, - кивнул Оливарес, когда они вышли за порог. - Что-то о церкви, в которой едва не обрушилась крыша, и о трех молодых шалопаях, которым явилось чудо. Каюсь, я слушал его вполуха. Вы верите в чудеса, дон Алехандро?

— Верю, — серьезно отозвался молодой человек, — особенно в те, которые созданы человеческими руками. Мой исповедник говорил мне как-то, что это одно из чудес Господних.

- Я тоже верю, - откликнулся его спутник. - Моя мать была таким чудотворцем. Когда мы жили в Палермо, она могла привести из подворотни какую-нибудь заблудшую душу. Отец ей не перечил, хоть и не верил в возможность их исправления. А мать верила - и делала все, чтобы они не вернулись обратно на улицу. Понятия не имею, сколько у нее было таких "крестников" и "крестниц", я был ребенком и помню только некоторых из них, - он помолчал немного, вздохнул: - Если вы думаете, дон Алехандро, что я не представляю, на что обрекаю себя, забирая из тюрьмы мальчишку-хакареро, то ошибаетесь. Хорошо представляю.

— Я совершенно убежден, дон Гаспар, что строить предположения о вас бесполезно, — каталонец приподнял шляпу, отвечая на приветствие поклонившегося Оливаресу незнакомца. — Ваша матушка, судя по вашим словам, была менее успешна, чем ей бы того хотелось?

Оливарес задержал на Алехандро пристальный взгляд:

- Она была излишне строга. В первую очередь к себе. А ее... - он запнулся, подыскивая слово, - подопечные... отец говорил, что они уже слишком испорчены, чтобы жить обычной жизнью. И, правда, их словно тянуло обратно - как свинью тянет поваляться в грязи. Я не знаю... - дон Гаспар, кажется, колебался: - Я помню Хулиана двухлетним ребенком. Какой он теперь? Расскажите мне.

— Когда я его видел, он был крайне напуган, — в голосе каталонца не было и намека на иронию, но на собеседника он не смотрел. — Я бы не рискнул судить о человеке в таких обстоятельствах. Но голову он не потерял. Приятный голос. И, если его отмыть и переодеть, он будет недурен собой.

Он снова приподнял шляпу, раскланиваясь со знакомыми.

— Если позволите спросить, дон Гаспар… А зачем вам я? В этом деле, конечно, а не… — он осекся, как человек, уже сказавший больше того, что было бы благоразумно, и сменил тему: — Если вы хотите расположить его к себе или просто успокоить, то нам стоило бы купить по дороге какой-нибудь еды. Особенно сластей.

- Сластей?.. - Оливарес на миг растерялся. - Да-да, конечно. Мальчики его возраста любят конфеты... Должны любить... - он заприметил вдали лоточника и поманил его. А потом вздохнул: - Двенадцать лет, Господи, ему уже двенадцать лет... Он еще что-нибудь рассказывал о себе? О своем детстве?

- Давай на реал... - Оливарес снова запустил руку в кошелек, выудил сразу две монеты: медная, будто невзначай, снова была обронена, а блестящая серебряная перешла к лоточнику.

Дон Гаспар бережно взял кулек, стараясь не поломать хрупкое печенье и внезапно предложил каталонцу:

- Попробуйте, дон Алехандро. Вы ведь не бывали на юге, а здесь такое обычно не пекут, - и вполголоса добавил: - Скажите, если бы... Если бы не беда, приключившаяся с доном Адрианом, я бы узнал о Хулиане?

Не успела монета шлепнуться в грязь, как мальчишка упал следом, накрыв ее всем своим щуплым телом, и задрал голову, одновременно съеживаясь, словно готовясь, что его прямо сейчас начнут бить. Лоточник, не сумев подавить первого движения в ту же сторону, мгновенно опомнился и презрительно сморщил нос, чуть отступая и снова возвращая все свое внимание покупателям.

— Благодарю вас, ваша милость. — Он повернулся к Алехандро: — Вам, сеньор?

Алехандро бросил поднятый с земли медяк к нему на лоток, ткнул пальцем в более привычные марципановые трубочки:

— Твой хозяин уже и "кости святого" делает? Не рано?

— Так около недели осталось, ваша милость!

Алехандро только головой покачал. И в свою очередь также протянул дону Гаспару свой кулек, в котором, впрочем, было только два пирожных, да и те размером с большой палец.

— Если бы дона Адриана не арестовали, вы узнали бы раньше. Я… боюсь, что я был слишком напуган. И занимался в первую очередь своей судьбой.

Оливарес благодарно кивнул и, правда, протянул руку за угощением, откусил половину яично-желтой трубочки, улыбнулся и вдруг продолжил начатый рассказ:

- После смерти матери, мы перебрались в Неаполь. К тому времени отец уже оставил государственные дела и вплотную занялся нашим с братом воспитанием. Это было, - дон Гаспар отправил последний кусочек лакомства в рот, - нелегко. И для него, и для нас. У него всегда был суровый нрав и тяжелая рука, но матушкино присутствие благотворно на него влияло. А когда ее не стало, он... он стал следить за каждым нашим шагом. Нет, не так - за каждым нашим вздохом. Однажды нам попало только за то, что мы бегали по галерее на втором этаже и, наверное, громко топали. Брат, обидевшись, спросил, почему мы наказаны за такую мелочь, и отец ответил: "Когда у тебя будут сыновья, ты меня поймешь". Мне он ничего не сказал: меня готовили к церковной карьере.

Несколько шагов Оливарес прошел в молчании, а потом вздохнул:

- А вот теперь я сам отец. У меня есть сын. Сын, которого я не видел почти десять лет, которому я не знаю, что сказать, как объяснить... - он досадливо поморщился и махнул было рукой, но вовремя вспомнил про кулек с печеньем. - Уже в Севилье я узнал, что у меня был еще один брат, Педро Мартин. Ребенком он играл на балконе, свалился вниз и расшибся насмерть. Иногда, когда отцы сердятся - они просто боятся. Боятся потерять тебя...

- Хорошо, - вновь согласился дон Гаспар. - Я же со своей стороны обещаю, что не заставлю вас ждать, - он взглянул в лицо каталонцу: - Знаете, малыш Оньяте был очень смешным в детстве. Смешным и трогательным. Как сейчас помню: поздний вечер, распахнутые двери какого-то захудалого кабака, музыка, пьяные выкрики - и ко мне бросается какой-то сумасшедший. Хватает меня за полу плаща, бормочет что-то, мешая угрозы с мольбами, и вдруг толкает мне под ноги ребенка, которого я прежде и не заметил. Слезно просит пожалеть каких-то голодных малюток - и снова ругается.

Оливарес усмехнулся:

- Сказать по правде, я испугался. Ну, так, самую малость. Кто знает, что придет в голову безумцу? Слуг при мне не было, мне хотелось побыть одному - и тут такая встреча. Не знал, что делать: хвататься за шпагу, звать стражу или поднимать ребенка с земли. А он тем временем сам поднялся, нашел в темноте свою шапчонку, поклонился - чин чином и говорит: "Простите моего отца, сеньор. Он пьян и не в себе", - взял горе-папашу за руку и потянул прочь. А тот вдруг присмирел и покорно пошел.

Дон Гаспар покачал головой и вздохнул:

- Я был настолько ошарашен, что не нашелся с ответом. Стоял, смотрел им вслед, поправляя измятый плащ. Потом корил себя, что оставил ребенка - явно благородного ребенка - одного с пьяным. Навел о них справки - так и узнал про семью Оньяте и про то, что мой покойный тесть был косвенно виновен в их разорении. Я тогда не сумел бы ничем им помочь. У меня не было ни средств, ни влияния при дворе, - Оливарес тяжело оперся на трость. - Теперь получается, что я снова виноват перед малышом Оньяте.

- Я не считаю своих людей пешками на шахматной доске, - медленно произнес дон Гаспар. - Ни своих людей, ни тех, кто невольно оказался замешан в мои дела. Пешку можно смахнуть с доски. Если она сломается, можно выточить новую. А человека, бывает, уже не вернешь, не починешь и не заменишь.

Оливарес пнул камешек, и тот, булькнув, утонул в широкой луже посреди дороги.

- Малыш Оньяте не виноват ни в грехах своих предков, ни в собственных... - дон Гаспар запнулся, - пристрастиях. Ни в том, что сам того не зная, оказался участником опасной игры. Будет обидно, если... если ему придется за все это расплачиваться.

При слове "пешки" Алехандро, до того то и дело поглядывавший на своего спутника, перевел взгляд на землю и дальше слушал молча — лишь ставшее невыразительным лицо выдавало если не его чувства, то попытку их скрыть. Однако, когда дон Гаспар запнулся, этому мнимому безразличию пришел конец и в его взгляде проскользнуло нескрываемое удивление.

— Многие бы с вами не согласились, — за лицом каталонец продолжал следить, но напряженный голос противоречил легкости тона. — Но я бы тоже… не бросил друзей в беде.

- Боюсь, со мной не согласился бы даже покойный дон Бальтасар, - Оливарес грустно улыбнулся. - Но, в конце концов, я давно совершеннолетний человек, и могу сам принимать решения, - он внезапно прыснул со смеху. - Вы не поверите, дон Алехандро, мне в детстве запрещалось столь многое, что едва вырвавшись из-под отцовской опеки, я...нет, не пустился во все тяжкие, но позволил себе вещи, о которых раньше и думать не смел. Я ежедневно брал уроки верховой езды, до изнеможения тренировался в фехтовальном зале, просиживал ночи за картами - и все равно, садясь в седло, обнажая шпагу, или разворачивая новую колоду, я будто слышу отцовское ворчание. Господи, неужели я буду таким же деспотом?

- А что-то случи... - Оливарес не закончил свой вопрос: его взгляд упал на лежащю на земле трость. Он наклонился за ней, левой рукой прижимая кулек с печеньем к груди. Потом огляделся по сторонам и снова посмотрел на каталонца, уже совершенно осмысленно.

- Ничего серьезного, дон Алехандро. Я иногда роняю вещи, это с детства. Так и не избавился от своей неуклюжести, - его тон стал извиняющимся. - Я вас напугал?

— П-прошу прощения…

Каталонец попытался наклониться за тростью, но только вслед за доном Гаспаром и с неуверенностью, которую не сумел скрыть, а затем неожиданно протянул ему свой кулечек с единственным оставшимся пирожным:

— Вы… простите за бестактность, на вас лица нет. Я… я даже не заметил, что вы еще и что-то уронили, мне следовало… Я все-таки младше. Простите.

- Глупости, - Оливарес рассеянно взял пакетик. - Небольшая мигрень, к вечеру от нее не останется и следа.

Голос у него звучал преувеличенно бодро, но он вновь огляделся по сторонам, убеждаясь, что больше никто не заметил его неловкости.

- Ладно, - дон Гаспар поудобнее перехватил кулек. - Вы ведь все равно мне не поверили? Это не мигрень. Это судороги, пусть не такие страшные, как у моего дяди, но судороги. Про дядину болезнь знали все, это невозможно было скрыть. Отца сия чаша миновала, но лекари говорили, что его холерический нрав имеет тот же корень: один брат бьется в падучей, другой - в гневе теряет голову. Только моей матери удавалось его успокоить, с ней он становился кротким, как ягненок. Ее семья, понятно, была против их брака, но и запретить ей не могла: она была уже совершеннолетней. Ее вообще не хотели отдавать замуж - из-за хрупкого здоровья.

Дон Гаспар сглотнул и покачал головой:

- Они с отцом любили друг друга, и пронесли эту любовь через все годы, что были им отмерены. Мать умерла, когда мне было семь. А в ночь после ее похорон у меня случился первый приступ. Дон Херонимо, мой брат, тоже был нездоров. Его не стало через десять лет. Упал с лошади... такая нелепая гибель, - Оливарес вздохнул: - Отец, дай ему волю, обложил бы меня корпией, обмотал бы бинтами и запер бы дома, - он усмехнулся. - Он следил, в какие игры я играю, вовремя ли ем и ложусь спать. Книги мне читали вслух, чтобы я не утомлял глаза. А ездить мне можно было только на муле - и то на беднягу надевали попону, чтобы он не слишком быстро перебирал ногами.

Дон Гаспар умолк и впервые за несколько минут осмелился взглянуть на своего спутника:

- В отрочестве мне все это страшно надоело. Я решил, что если буду жить так, словно болезни нет, она отступит. Самонадеянно, да?.. - он досадливо пожевал губами: - Об этой... этой моей особенности знают только самые близкие люди. И теперь вы, дон Алехандро. Скажите, вы не замечали ничего похожего у Хулиана? Когда Исабель сказала, что он погиб от падучей, мне стало так горько. Оба моих брата мертвы, мой первенец умер в колыбели. Как тут не поверить, что в моих жилах течет отравленная кровь? И что я передал этот яд дальше...

Отредактировано Провидение (2023-05-19 18:56:56)

Дон Гаспар проводил карету долгим взглядом, запоздало кивнул и повернулся к каталонцу:

- Не волнуйтесь, Франсиско по сей день носит мое перо... и чернильницу, - Оливарес чуть заметно улыбнулся: - Я имею в виду, что он мой секретарь, а не те глупости, которые сочиняют про него в Мадриде. Но тогда, десять лет назад, мне было по-настоящему страшно. Я стоял у тюрьмы и представлял себя в толпе на городской площади и его - на... на костре, я почти чувствовал жар пламени...

— Слава Богу, — выдохнул каталонец. — Многие на вашем месте больше боялись бы оговора. Дон Франсиско, вероятно, замечательный человек.

- Франсиско был моим учителем, моим севильским Вергилием. Мне пришлось бросить университет, не доучившись, я тосковал по однокашникам, по нашим пирушкам, по спорам до хрипоты, по ночным посиделкам, когда засыпаешь на рассвете, уронив голову на книгу или на плечо товарища. А через каких-то полчаса - лекции! И профессор снова будет ворчать, что ты опаздываешь.

Оливарес усмехнулся и качнул головой:

- Дядя, видя мои терзания, свел меня с молодым клириком, который ужинал у него по пятницам и развлекал его беседами на богословские темы. И, знаете, - дон Гаспар пожевал губами: - Дядя не ошибся. Мне было двадцать, Франсиско - двадцать четыре. Мы были молоды, безрассудны и восторженны. Это была дружба Давида и Ионафана. Франсиско советовал мне книги и спрашивал мое мнение о прочитанном. Посылал мне свои стихи. Это он прозвал меня Манлием - в честь Манлия Капитолийского. Знакомил меня с поэтами, художниками, показал мне Севилью такой, какой я ее никогда не знал. А потом он пропал. А потом прислал письмо из тюрьмы.

Несколько шагов они прошли в молчании, затем дон Гаспар вздохнул:

- Я был бы недостоин носить имя Манлия, если бы не попытался его спасти. В Севилье дела о... о том грехе, в котором его обвиняли, разбирала не инквизиция, а светский суд. Это было нам - друзьям Франсиско - только на руку. Мы отправились прямо в логово льва - в священный трибунал. А дальше все произошло само собой, без нашего участия. Святые отцы и так страдали от того, что светская власть отнимает у них хлеб. А тут и вовсе вопющий случай - судят одного из них.

По губам Оливареса вновь скользнула улыбка:

- Франсиско вскоре перевели из тюрьмы в монастырь, а еще через несколько недель отпустили на свободу. Трибунал постановил, что он невиновен - в чем я лично никогда и не сомневался.