Фортуна дары
раздает как придется:
когда улыбнется,
когда отвернется.
По-быстрому делит,
и все шито-крыто:
кому – куча денег,
кому – санбенито.*

Веселая компания за карточным столом потребовала от проигравшегося товарища песню в качестве платы – и вручила ему гитару. Пел он, на удивление, недурно – не так, как обычно горланят выпивохи в кабаках. Только куплеты оказались не слишком веселыми.

– Ну, дон Луис, мы ждали от вас “Донью Менгу”, – разочарованно протянули картежники. – Зачем нагонять тоску?

– Для “Доньи Менги” у меня слишком философское настроение, – вздохнул певец.

– А, правда, что она ваша, “Донья Менга”?

– Чур меня! – дон Луис отложил гитару. – Я такое не пишу, против Церкви не грешу, у друзей не занимаю, у соседей – не прошу. А красавице-соседке, вертихвостке и кокетке, хоть блондинке, хоть брюнетке – видит Бог, не откажу!

– Ахах… – компания за столом расхохоталась, и вертлявый юнец, смахивающий на цыгана, потянулся за гитарой:

– Да, вы не занимаете, дон Луис, но, я слышал, щедро даете в долг.

– Не сегодня, – дон Луис развязал кошелек и вытряхнул на стол единственную монету, которая в нем еще была. – Сегодня я сам остался на бобах, – монету он бросил девчонке, поставившей на их стол полные кружки.

– Не ешь бобов, Марикита, – вспомнил кто-то скабрезное присловье, и молодые люди снова рассмеялись.

– Значит, вы сегодня больше не играете? – надулся юнец. – Так нечестно. Для хорошей Примеры** нужно минимум четверо, втроем играть неинтересно.

– Я найду себе замену, – пообещал дон Луис – и действительно отправился на поиски. Покружив по зале – кажется, больше для виду, он подошел к господину, одиноко сидевшему в дальнем углу и поклонился: – Тысяча извинений, что нарушаю ваше уединение, сеньор.

Его визави протянул руку, приглашая садиться. Они оказались за одним столом и впервые за вечер смогли рассмотреть друг друга, как следует. Дону Луису, незваному гостю, верно, было не более двадцати пяти лет. Он был черноволос, смугл, как всякий южанин, гладко выбрит и так отчаянно носат, что этого носа – как позже станут говорить его недруги – хватило бы на все двенадцать колен израилевых и еще бы осталось. Его радушный хозяин, шатен с золотистой бородкой, выглядел старше, длиной носа лишь немного уступал дону Луису – и на этом носу красовались очки.

Оглядев друг друга, насколько это позволял вечерний полумрак, едва разбавленный светом свечей, оба сеньора довольно вздохнули, будто с первого взгляда поняли, что их знакомство сулит быть исключительно приятным.

– Вы не хотели бы составить партию моим товарищам, – дон Луис мотнул головой, указывая на свою компанию. – Я обещал им играть весь вечер, но не рассчитал и продулся в пух и прах задолго до полуночи.

За столом, который покинул дон Луис, тем временем, снова начали петь – на сей раз какую-то совершенную цыганщину: “Дина-дана-дина, дина-дана,” – доносилось под звон гитары.

– Благодарю за приглашение, но нет, не сегодня, – улыбнулся шатен.

Его улыбка отразилась на лице дона Луиса, как в зеркале:

– Простите за любопытство, но я смотрел на вас, с тех пор, как вы пришли. Вы не играете, почти не пьете, вы отослали прочь Марикиту, когда она предложила скрасить вам вечер. Обидно, что вам приходится скучать.

– О, я совсем не скучаю, – возразил шатен. – Я наблюдаю жизнь.

– Что? – озадаченно переспросил дон Луис.

– Вот, это все, – шатен пошевелил пальцами в воздухе. – Игорный дом “Бискаец”, вы, ваши друзья, другие игроки и даже бедняжка Марикита, – все это жизнь.

– Вы поэт, – воскликнул дон Луис. – Бьюсь об заклад, вы поэт, сеньор!

– Ну, можно сказать и так, – согласился шатен и поднялся, чтобы придвинуть к себе кружку, которую Марикита оставила на краю стола: только теперь стало заметно, что левая рука у него висит плетью.

Дон Луис не успел ничего спросить или выразить сочувствие, потому что в залу спустился, дон Хуан, его кордовский друг, который, едва они пришли в “Бискаец”, сказал, что играть не хочет, а хочет отдохнуть, подхватил под локоток одну из местных граций, приносивших игрокам вино и новые колоды карт, и удалился в комнаты. Теперь же он направился прямо к ним:

– Дон Луис, что же вы бросили наших?.. Ба, Сервантес! Каким судьбами?

– Сеньор Руфо, вот это встреча! – обрадовался шатен, и оба сеньора кинулись обнимать друг друга.

А потом у дона Луиса голова пошла кругом, потому что старшие заговорили одновременно, перебивая один другого и ничуть этим не смущаясь:

– Знакомьтесь, дон Луис де Гонгора, наш с вами земляк, юное дарование… Хотя нет, вру, не такое уж и юное. Да, поэт, да… Подает, надежды, а то как же… Дон Мигель Сервантес, герой Лепанто, алжирский пленник. Пять раз устраивал побег – и все пять раз неудачно… Хозяин, еще вина…

Когда они расселись за столом и выпили за встречу, дон Хуан Руфо, наконец, перевел дыхание и спросил уже спокойнее:

– Сервантес, вы читали мою “Австриаду”? Только не говорите, что нет.

– Читал, – кивнул дон Мигель. – Вы, правда, хотите знать мое мнение?

– Нет, – подумав, решил дон Хуан. – Вы, того и гляди, начнете хвалить меня тут при всем народе, а я человек стыдливый и скромный.

– Сонет, предваряющий поэму, весьма и весьма неплох, – улыбка дона Мигеля стала лукавой.

– Это его, – сокрушенно вздохнул Руфо, указывая на дона Луиса, – Что поделать, ученик наступает на пятки своему учителю. Скоро вот такие молодые гонгоры скинут нас с вами с Парнаса, Сервантес, помяните мое слово.

Они поговорили еще о Кордове, вспомнили старых знакомых, и дон Мигель спросил, что привело Руфо в Гранаду.

– Скрываюсь от кредиторов, – засмеялся дон Хуан. – А заодно показываю своему протеже мир. Он не бывал нигде, кроме Кордовы и Саламанки. Но вы-то тут что делаете? Я думал вы в Мадриде.

– Я тут уже полгода, – Сервантес отчего-то вздохнул. – Я женился на местной девушке.

– Женились?! – Руфо грохнул кружкой о стол, расплескав вино. – И не позвали меня на свадьбу? Тоже мне, друг! Вы же знаете, как я люблю есть и пить на чужих свадьбах.

– Я бы обязательно отправил вам приглашение, Руфо, если бы все не случилось так быстро. С нашего знакомства с доньей Каталиной прошло каких-то три месяца – и вот я уже стою у алтаря и сам не понимаю, как там очутился.

– Кажется мне, вы не очень-то рады, – покачал головой дон Хуан.

– Я сам не знаю, рад я или нет, – пожал плечами дон Мигель.

– Она хотя бы богата? – нахмурился Руфо.

– Не то, чтобы. Ее отец скончался в прошлом феврале, оставив больше долгов, чем наследства.

– Красива? Молода?

– Ей всего девятнадцать. В этом возрасте все женщины красивы.

– И любит вас?

– Наверное, – Сервантес совсем погрустнел. – А главное, меня любит ее мать.

– Оооо, – дон Хуан закатил глаза. – А вы ходок, Сервантес! Волочиться за дочерью и матерью одновременно – на такое даже я не способен.

– Вы пошляк, Руфо, я всегда вам это говорил. Вы прекрасно понимаете, о чем я. Я приехал в Гранаду к вдове своего друга и учителя, обещал помочь ей издать стихи покойного мужа…

– И женились на ней?

– Руфо, ну, право, сколько можно? - Сервантес снял очки, бережно протер их платком и водрузил на переносицу. – Она, точно заправская сваха, свела меня со своей подругой, у которой дочь на выданье. Милая семья, приятное общество. Я стал бывать у них – ради развлечения. А потом началось: “Дон Мигель, приходите к нам почаще, мы без вас скучаем”, “Ах, дон Мигель расскажите что-нибудь еще о ваших приключениях в Алжире”, “Дон Мигель, это просто неприлично носить такие очки: они у вас все в трещинах, словно яичная скорлупа. Мы купим вам новые”, “Дон Мигель, вы пьете травы, которые прописал вам лекарь?” – Сервантес жалобно посмотрел на своих собеседников.

– Матери – хуже берберийских пиратов, – улыбнулся дон Луис, все это время слушавший, молча.

– Вот-вот, – охотно согласился дон Мигель. – И тещи тоже. От пиратов хотя бы можно откупиться.

– За матерей и тещ, а также теток, сестер, кузин и прочую родню! – предложил тост Руфо.

Они выпили, и дон Мигель продолжил:

– В общем, как-то незаметно меня стали считать почти родственником, женихом доньи Каталины, а там и до свадьбы дошло.

– И что же вас огорчает, Сервантес? – спросил дон Хуан.

– Я не знаю, люблю ли я ее, – со вздохом признался дон Мигель.

– Тещу?

– Жену. И она… Она еще совсем дитя. Может, пройдет время, и она поймет, какую ошибку совершила, связав свою жизнь со мной.

– Если вы будете проводить ночи в игорном доме вместо супружеской спальни, то точно поймет, – заключил дон Хуан.

– Я боюсь, Руфо, – дон Мигель подался вперед, – и тут дон Луис понял, что его новый знакомый успел захмелеть. – Я боюсь, – продолжил Сервантес, – вдруг в этой супружеской спальне с моих уст сорвется чужое имя?

Какая-то фальшивая, тоскливая нота прозвучала в голосе дона Мигеля. Это была не похвальба удачливого любовника, меняющего дам, как перчатки – и дону Луису почему-то стало очень неуютно.

Но неунывающий дон Хуан подмигнул им обоим:

– Боитесь назвать жену Галатеей? Думаю, она не обидится. Кстати, как там ваше детище, Сервантес?

– В черновиках, – дон Мигель понурил голову.

– До сих пор в черновиках?! – возмутился Руфо. – Нет, это просто недостойно кабальеро, Сервантес! Хватит уже мучить бедную девушку, она четыре года томится и ждет, когда вы выведете ее в свет и представите публике. Поклянитесь мне, что допишете “Галатею”, вот прямо здесь и поклянитесь, а дон Луис будет нам свидетелем.

***

Когда они вышли из игорного дома, на небе уже зажглась утренняя звезда. И, пожав новому знакомому руку на прощание, дон Луис вдруг спросил:

– Не будет ли это дерзостью с моей стороны, дон Мигель, просить вас почитать мне “Галатею”?

Сервантес задержал на лице молодого человека долгий взгляд, словно пытаясь угадать его мысли, а потом кивнул:

– Буду рад. Хотите завтра? Тогда встретимся в трактире, он в этом же доме. В самом “Бискайце” слишком шумно.

В том же году “Галатея” была издана – с сонетом Гонгоры, а год спустя супруги де Сервантес внезапно расстались, после того, как дон Мигель предоставил донье Каталине полную правоспособность, по требованию семьи.

Отредактировано Провидение (2024-07-12 23:52:01)