Этот королевский вопрос также был, с точки зрения капитана, риторическим, и отвечать на него откровенно стал бы только полный болван – и только полный болван же возразил бы на высказанные его величеством упреки. В узком – крайне узком – кругу, Тревиль говаривал, что там, где эдикт не является поблажкой церковникам, он представляет собой ни что иное как попытку короля распоряжаться решениями дворянства, как если бы они были детьми его, а не подданными. Что кажется забавой одному, станет делом чести для другого, и не королю, будь он хоть тысячу раз помазанником Божиим, разрешать этот спор. Сейчас, впрочем, общество было не тем, в котором можно высказывать подобные мнения.

– Умоляю вас простить меня за мою самонадеянность, ваше величество, – снова поклонился капитан. – Я не осмелился бы потревожить покой своего монарха, если бы не этот загадочный приказ. Однако лишь теперь, перед вашим лицом, сир, я осознал, что ваша справедливость не позволила бы распорядиться об аресте тех, кто в тот миг не совершил еще ничего дурного – и не совершил бы, я уверен, если бы не несчастное стечение обстоятельств, и сам не понимаю, как я мог хотя бы на мгновение допустить мысль о том, что этот приказ отдали вы. Молю вас, ваше величество, простить мне эту ошибку.

Чего требует или не требует, разрешает или не разрешает справедливость – и в особенности, справедливость монаршья – вопрос до крайности спорный, и ответ на него в немалой степени определяется обстоятельствами, в которых он задается, однако капитана занимали сейчас не умозрительные построения, но судьба трех его мушкетеров, а также справедливые опасения, что может предпринять в этом отношении господин кардинал. Сейчас ему повезло явиться к королю первым, и это преимущество Тревиль старался использовать насколько мог, на ходу решая, в какой момент представить какие доводы. В запасе у него было еще предупреждение Атоса – оно, конечно, касалось будущего, но отчего бы не приплести его к делам настоящим?

Любой придворный постоянно колеблется между своей честью и своими интересами, однако, к немалому облегчению Тревиля, сейчас между ними не было противоречия: его величество не мог бы более явно дать понять, что выступает на стороне нарушителей закона. Конечно, в ближайшем будущем это могло измениться, но в эту минуту дальнейшее молчание вредило не только ему самому, но и его подопечным.

– Господа де Клавиль, дю Барли и Арамис, – неохотно сказал он. – Но эти трусы из городской стражи не решились даже приблизиться к ним, ваше величество, и, даже если им откуда-то известны их имена, не сумеют их опознать.

Он добавил бы, что опознать и назвать своих противников могут гвардейцы кардинала, но это было бы уже чересчур.

Тревиль кисло подумал, что что знает и чего не знает кардинал известно только ему самому, хотя в данном случае он предположил бы скорее, что его высокопреосвященство пребывает пока что в неведении – иначе появился бы уже в Лувре. Но на прочие вопросы его величества ответить было значительно проще, и капитан сосредоточился на них:

– Господин де Клавиль ранен и у себя дома, – почтительно доложил он, – господин дю Барли несет службу в Большой галерее, господин Арамис сменился с караула вчера вечером и тоже находится у себя.

В последнем, строго говоря, Тревиль был не уверен, но проверить это его утверждение было трудно, если не невозможно.

– Из господ гвардейцев убит некто Петийон, двое других, – Тревиль не стал спрашивать у дю Барли их имена, и так каждое слово из него приходилось как клещами тянуть, – невредимы и даже, кажется, собирались выпить вместе с господином Арамисом.