Промозглый выдался вечер - от холодного, вездесущего тумана першило горло, под ногами хлюпала грязь вперемешку со снегом. Лаварден уже второй час мерил шагами улицу недалеко от трактира "Сыч и сова" и совсем замерз.
Он уезжал, покидал Старый Свет, как сам думал - навсегда. Он поступил в соответствии со своим долгом перед королем и кардиналом, но его совесть была нечиста, а честь - поругана нарушением клятвы. Он поклялся Арамису, что не назовет имен мушкетеров, и сам не верил в свою оговорку. Для него больше не было места в Париже и во Франции.
Напоследок ему хотелось... странного. Увидеть Мари-Флер. И даже больше (Лаварден умел быть честным перед собой) - чтобы она увидела его. И может быть, может быть... Нет! Нет-нет, она замужем, скорее всего, счастливо замужем, нельзя ей согрешить даже в мыслях...
Вчера ночью до позднего рассвета Лаварден писал ей письма - одно за другим, писал и рвал на мелкие клочки. Некоторые были легкомысленно-игривыми, другие - сдержанно-скорбными. Было письмо в три строчки, о том, что спустя столько лет просто любопытно было увидеться. А было - длинное, безумное, полное раскаяния и упреков. Из-за Мари-Флер он когда-то сломал свою судьбу и покинул отчий дом - знает ли она, помнит ли она?.. Ах, как он мечтал успеть, накопить денег, вернуться в Брест и жениться на ней - и не успел. Заканчивалось письмо словами: "Мне нельзя больше любить Вас, дорогая Мари-Флер. И все прошло, все минуло, и тот счастливец, что называет Вас женой, верно, послан Вам Ангелом. Клянусь, ни словом, ни делом я не покушусь на Вашу честь, лишь только дайте мне один раз увидеть Вас перед тем, как моя старая жизнь навсегда останется в прошлом. Многое готов я забыть, ничто почти мне не дорого и может статься, жил я вовсе зря. Но та юношеская любовь к Вам отчего-то до сих пор тревожит меня, годы это не сотрут, и я не хочу забыть Вас, потому что забуду тогда самое прекрасное, что было со мной".
И это письмо Лаварден разорвал, как и остальные. Прошло время, когда он сочинял отвратительные стихи и пел дурным голосом любовные песни. Повзрослевший же Лаварден был человеком молчаливым и немногословным, и не мог себе позволить излить чувства даже на бумаге с тем, чтоб позволить увидеть эти строки другому человеку.

Наконец, он бросил взгляд на вывеску трактира вдалеке, поморщился, как от боли, развернулся на каблуках и отправился было прочь, пробормотав: "А!.. Нечего ворошить...", как вдруг, едва дойдя до поворота, почти бегом двинулся обратно.
Лаварден вошел в трактир, не чуя под собой ног. Как будто и не было этих лет - сердце бешено колотилось в груди, и странно было, как его биения не слышал каждый в этой задымленной зале. Лаварден сел за пустой стол, не снимая шляпы, глубоко вдохнул и выдохнул и только теперь решился поднять глаза и поискать взглядом хозяйку.

Отредактировано Ги де Лаварден (2017-08-09 19:35:26)

Время шло. Из кухни слышались ругательства, как будто хозяин устроил разнос служанке. Зал остался без присмотра, посетители ругались, пьяная компания студентов принялась выстукивать кружками по столу какую-то незатейливую мелодию.
Где же Мари-Флер? Может, уже не работает в трактире? Это было бы правильно. Неразумно заставлять красивую женщину подносить выпивку пьяницам, соблазнаяя их на лишний грех и подвергая ее опасности - и было бы хорошо, если бы ее муж это понял. Что-то подобное думал Лаварден, когда вдруг увидел Мари. Увидел и все понял. Понимание прошло как-то мимо осмысления, сразу под кожу и ударило ледяной волной в затылок. Лицо горело, как от пощечины. И казалось, этот невидимый трактирщик и правда отвесил пощечину самому гвардейцу. Даже хуже.
Куда хуже.

Лаварден медленно поднял лицо и стянул с головы шляпу. Узнать его, быть может, было трудно. Лицо поблекло и огрубело, а сейчас и вовсе выражало такую печаль и гнев, что старят любого сразу на десять несчастливых лет. Не так, ох, не так он представлял себе эту встречу... Зато теперь он знал, что делать. Прежде он собирался только посмотреть на Мари-Флер, вызвать смущение, смутиться самому и исчезнуть, в очередной раз подтвердив свое звание самого неудачливого в любви гвардейца. Теперь... Он был военным, а не священником, но опыт подсказывал ему, что в иных сердцах раскаяние проще вызвать оружием, нежели добрым словом.
- Сударыня, у меня капризный жеребец, - произнес он, слегка кивнув в сторону выхода. - Выйдите-ка со мной во двор, я объясню Вам, как за ним ухоживать.

Лаварден пристально смотрел на Мари-Флер, пытаясь понять - узнала ли она его? Не угадаешь, глядя на нее... Откуда она так научилась владеть собой? - спрашивал себя гвардеец, совершенно забывая, что и по его собственному лицу уже давно ничего не прочитать. Мари-Флер осталась в его памяти избалованной, но искренней девчонкой. И почему только ему представлялось, что она ничуть не изменилась за все эти годы - что изменился лишь он? Теперь он видел, как ошибся.
Лаварден поднялся из-за стола и пошел вслед на Мари-Флер через выбеленный туманом двор на конюшню. Там было тихо и темно, лишь время от времени переступала или фыркала чья-нибудь лошадь, да ветер качал створки приоткрытой двери, забрасывая внутрь снежную поземку. Этого момента Лаварден боялся минувшей ночью - боялся, потому что слишком живо представлял себе, как уступит порочному желанию и согрешит, посягнув на святое таинство брака. Но теперь, в реальности, все оказалось куда проще. Едва убедившись, что в конюшне никого нет и со двора не смотрят, он порывисто схватил Мари за руку, притянул к себе и обнял, крепко, как давно потерянную и вновь обретенную сестру. Как будто исчезли оковы любых условностей и само время, и они снова были двумя подростками, почти детьми, решившими пожениться. Лишь после, наконец, выпустив Мари из объятий, Лаварден наклонился и поцеловал ее маленькую, но крепкую руку.
- Прости меня, - тихо проговорил он, чуть отстраняясь и пытаясь разглядеть ее лицо в темноте. Его голос еле слышно дрожал: - Не сердись, прошу тебя. Хочешь, чтоб я ушел - только скажи. Я, наверное, уже давно чужой тебе человек...

Отредактировано Ги де Лаварден (2017-09-28 03:22:05)

Некоторые вещи никогда не меняются.
Лаварден вздрогнул от пощечины, чуть отстранился и, сдвинув брови домиком, прошептал: "За что?!" - точь-в-точь так, как двадцать лет назад, когда задиристая шестилетняя девчонка, дочка Леграна, ровесница, но выше на голову, наотмашь ударила его корзинкой за то, что он, сам того не заметив, обрызгал грязью подол ее нового платья. Да, потом было отрочество и их любовь, и козни матери, и конец старой жизни, но сначала - сначала было солнечное детство без границ и сословий, без мужской и женской доли, без греха и без долга.

В самом деле, это удивительно - отчего женщина, под балконом которой ты поешь серенаду, никогда не станет так близка и по-братски равна тебе, как женщина, бок о бок с которой ты, замирая от восторга и ужаса, тайком лез в сад к вдове Беранже за невкусными кисло-горькими яблоками!

И Лаварден тихо засмеялся от счастья, зарываясь лицом в ее руки. Он как будто вернулся домой после тысячи лет скитаний - не в холодный, пустой дом своих родителей, но в истинный дом своей души. Он понимал, что должен сказать: нет, нельзя, ты замужем, это грех, я пришел проститься и попросить прощения - и не мог. Вместо ответа он наклонился и поцеловал ее в губы.

Отредактировано Ги де Лаварден (2017-11-14 03:41:04)

- Эта женщина, - тихо, но веско произнес Лаварден, отпуская трактирщика, - чиста и невинна, как ангел небесный. И верна тебе - хоть ты ее не заслуживаешь.
Гвардеец не был ловким оратором, но искренняя вера в святость возлюбленной мученицы давала его словам вес и силу.
- Слушай меня внимательно, Дюбуа. Ты больше не посмеешь поднять на нее руку... - и Лаварден осекся.
Уедем, уедем - звенела в голове страсть самым любимым голосом. Грех, смертный грех - повторял голос совести. А ведь удобно все складывается, чтоб уехать, а? - щурился рассудок. Душа разрывалась на части. Пора было что-то решать - а некогда решительный дворянин совершенно не понимал, что делать.
- Никогда. Если ты обидишь ее... Где бы ты ни был, где бы я ни был, я узнаю и убью тебя.

Видимо, разлад в душе гвардейца все-таки делал его неубедительным. Дюбуа со всем соглашался, но на лице у него было все равно, что написано: стоит уйти Лавардену, как Мари-Флер придется ответить за все.
Это почти явное намерение повесить грех двоих на одну страшно разозлило Лавардена - в том числе и потому, что прямо подводило его к решению, которое он не готов был принять.
Он и вправду рад был встретить Мари-Флер. И правдой было то, что доселе ни одна красавица не смела соперничать с юношеской любовью в его сердце. Но забрать ее от мужа в Новый Свет, едва увидевшись после более чем десяти лет разлуки - такой поворот пугал Лавардена, как человека рассудительного, осторожного и богобоязненного. Дай ему время, дай ему переспать хоть ночь с этой мыслью - и он бы, скорее всего, отказался от всех своих претензий на Мари-Флер, несмотря на то, что до самой смерти не изменил бы ей в своем сердце.
Однако времени ему не дали. Надо было что-то делать прямо сейчас, быстрее, быстрее, быстрее... и Лаварден сделал то, что мог только сделать солдат - вспылил.

- Ты смеешься надо мной, ничтожество?! - зарычал он, сгреб за грудки трактирщика и швырнул его внутрь конюшни, на пол. - Это ты напрасно.
И он вытащил из ножен шпагу, делая один четкий, многозначащий шаг вперед.