Больше всего на свете д'Артаньян хотел бы просто забыть об этой поездке, но вновь проснувшиеся чувства и разум ему такого забвения не позволяли. И пускай, в конце концов, он и сумел убедить себя в том, что ему почти не в чем было себя упрекнуть, полностью он уверен не был, а в том, что Атос придет к тому же выводу, — сомневался. Но не поговорить с ним было невозможно, и дело было не в одном лишь письме, которое он отобрал у миледи. И, может быть, именно поэтому он не гнал коня, возвращаясь в Париж.

Добравшись на улицу Могильщиков к полудню, д'Артаньян первым делом поручил Планше найти себе другие комнаты, а затем отправился к капитану Тревилю, которому, впрочем, ничего не рассказал ни о своем путешествии, ни о возможных его последствиях. Впрочем, здравый смысл подсказывал гасконцу, что женщина, заклеймленная цветком лилии, будет последним человеком, который пожелает предать этот факт огласке. Угрожать ей прямо он, чувствуя свою вину, постеснялся бы, но в случае необходимости молчать бы не стал.

Отдав этот, самый важный визит, д'Артаньян не поспешил, однако, отправиться на улицу Феру, и причина тому была весьма веской: от его отпуска оставалось еще четыре дня, но теперь он снова помнил о поручении его величества и рассчитывал заняться им тоже. К счастью или к несчастью, г-жи де Мондиссье, однако, дома не оказалось, а ее супруг проявил столь неприятное любопытство к особе лейтенанта королевских мушкетеров, что, уходя, д'Артаньян почти искренне пожалел фаворитку ее величества, которой, как он догадывался, предстояло множество неприятных вопросов. С другой стороны, если бы она сказала ему правду, он не выглядел бы так глупо перед королем. Так что можно было считать, что они квиты.

Невзирая на это рассуждение, д'Артаньян почти уже собирался продолжить свои поиски в Лувре, когда столкнулся на улице с Портосом и узнал от простодушного гиганта много любопытного. Рассудив, что больше откладывать визит к старшему другу смысла не было, д'Артаньян попрощался, и несколько минут спустя Гримо уже пропускал его в квартиру Атоса.

- Что я слышу, друг мой? – воскликнул он, едва поздоровавшись. – Вас чуть не убили?

Хорошо зная спартанскую стойкость своего друга, д'Артаньян словами Атоса не удовлетворился и бросил на друга взгляд, тем более внимательный, что он не видел его уже давно и теперь себя за это корил. Атос показался ему бледным, что было неудивительно, и утомленным, что настораживало куда больше.

- Лейтенант, друг мой, не может исчезнуть без предупреждения, - улыбаясь, возразил он. – Разве Тревиль не говорил вам, что я уехал на воды в Форж? Не те же, что в прошлый раз, честно признаюсь, и даже не в том же направлении.

То же самое, слово в слово, он сказал и Арамису, но с этим последним, в отличие от Атоса, он далее откровенничать не собирался. Правда, Арамис не был ранен, а Атос был, и поэтому д'Артаньян решил отложить свой рассказ до следующего раза – решение, которое мгновенно улучшило ему расположение духа.

- Но умоляю, друг мой, - продолжил он, выбрав подходящий стул и оглядываясь в поисках початой бутылки, - что с вами произошло? Неужели кто-то оказался лучшим фехтовальщиком, чем вы?

Как бы походя это ни было сказано, ответ на заданный им вопрос до чрезвычайности занимал самолюбивого гасконца, привыкшего уже считать себя и Атоса лучшими фехтовальщиками полка.

Д'Артаньян также усмехнулся, хотя и по другим причинам. Вспомнив явную несклонность Арамиса рассказывать о том, что приключилось с Атосом, он без труда сложил два и два, придя к выводу, что нанятые ревнивцем убийцы охотились, по всей видимости, на господина будущего аббата, а понимание, что Атос проиграл, столкнувшись с превосходящими силами противника, также означало, что мушкетеры, лейтенантом которых он имел честь быть, по-прежнему остаются непревзойденными – в той мере, в какой непревзойденными оставались лучшие солдаты полка, разумеется. Желания рассказывать о своем путешествии ему эти приятные открытия, однако, не добавили, а некоторая скованность движений Атоса, когда тот уселся напротив, также не ускользнула от гасконца, лишь пуще укрепив его в принятом решении.

- Никаких государственных тайн, дорогой друг, - со всей доступной ему чистосердечностью ответил он. – Я ездил в Бетюн. Констанция… госпожа Бонасье… Ее величество спрятала ее в Бетюнском монастыре кармелиток, где…

Несмотря на все его усилия, голос д'Артаньяна все же дрогнул.

- В общем, она умерла.

Зная отношение Атоса к делам любовным, гасконец надеялся, что тот не станет больше расспрашивать. И, чтобы удержаться от продолжений, допил вино, не почувствовав вкуса, и снова наполнил стакан.

Д'Артаньян только покачал головой. В те мрачные дни после того, как он узнал о смерти г-жи Бонасье, он истерзал себя, снова и снова спрашивая себя, мог ли он предугадать такой исход, должен ли был сделать что-то, чего не сделал, и всякий раз получал отрицательный ответ – в обители она должна была быть в безопасности, а что он мог предложить ей кроме неверной судьбы солдата? Но вот он был жив, а она умерла, а если бы он забрал ее к себе, любовницей даже, на лейтенантское жалование он мог бы позволить себе…

Усилием воли он отбросил эту мысль – прошлое нельзя изменить, но он не сумел даже за нее отомстить…

Можно было расспросить других монахинь, конечно, но они не стали бы с ним говорить, даже если бы он сумел добиться встречи с ними, здесь нужна была женщина…

– Нет. Ее убили, – д'Артаньян сам не понял, как эти роковые слова слетели с его губ. – Убила какая-то женщина… не она.

Он подчеркнул голосом последнее слово, хотя в этом не было нужды – Атос и так понял бы, о ком речь.

Отредактировано д'Артаньян (2017-09-23 21:55:57)

Уверен ли он! Д'Артаньян чуть не расхохотался в голос – уверен ли он? Когда он был уверен в прямо противоположном, когда сама настоятельница… которая отказалась от своих слов… Он вернулся бы в монастырь, поостыв – или дождался бы… чего? Конца своего отпуска?

Приешл в себя после осознания того, какую ошибку он совершил, гасконец уже в десятке лье от Бетюна, когда наступили сумерки. Планше, решился даже заговорить о постоялом дворе, и д'Артаньян чуть не кинулся на него с кулаками, но вовремя опомнился. К рассвету он успел не только понять, что надо возвращаться, но и осознать затем, что ехать надо в Париж. Поверить в невиновность миледи он не мог, но и не верить не мог тоже, а настоятельница от своих слов отказалась, и что он мог сделать после этого? Уговаривать ее передумать? Когда она сказала, что в монастыре была другая женщина?

– Я был уверен в обратном, – хмуро сказал он. – Я… я наделал множество глупостей, друг мой. Но настоятельница монастыря сказала, что это была не она. Я привез ее туда, видите ли.

Дело было не в одной только настоятельнице, конечно. Но сказать всю правду д'Артаньян еще не решался. Той бессонной ночью он вспомнил о письме, которое он отобрал у миледи. Надо было быть ангелом или святым, чтобы не прочитать его, а гасконец не был ни тем, ни другим и поддался бы искушению, верно, даже если бы не обезумел наполовину к тому моменту от пустых размышлений.

Рука д'Артаньяна сама невольно коснулась шеи, где не зажил еще след от удавки, прикрытый шейным платком от любопытных глаз.

- Я не вижу для нее причин лгать, - с усилием ответил он. Вопрос Атоса он и сам себе задавал не раз и не два, и всякий раз сталкивался с простым этим ответом. – Я не оставлял их наедине, и она… - снова тон его голоса не оставлял сомнений в том, о которой из двух женщин он говорит, - ничего такого ей не сказала. Только клялась в своей невинности и прощала мне все грехи.

Несмотря на подавленное настроение молодого человека, при этих словах в его голосе и на лице явственно обозначился сарказм. В христианские чувства у миледи он не верил вообще.

- Я явился к ней домой, - начал он, не глядя на Атоса. – Вы знаете, друг мой, я получил аудиенцию у ее величества, и она сказала мне, что Констанция… госпожа Бонасье… настоятельница монастыря написала ей, что ее убили. Белокурая женщина, сторонница его высокопреосвященства. Что я мог подумать?

Произнесенные вслух, мысли и сомнения д'Артаньяна словно обретали большую реальность для него, подтверждая: если он и делал ошибки, то не те, за которые мог бы себя упрекнуть. Да, он поступил с миледи не слишком достойно, и, возможно, его уверенность в том, что Констанция приняла смерть от ее руки, его извиняла. И можно было также вспомнить, что она дважды пыталась убить его самого. Но в любом случае, он не сделал ничего большего, чем диктовало ему чувство долга. И чуть не поплатился за это жизнью.

Рассказывая об этом путешествии, словно вышедшем из худших его кошмаров, он опасался поднять глаза, не зная, что увидит на лице старшего друга, но отчего-то, хотя Атос не произнес ни слова, ему становилось легче.

- В общем, - подытожил он, - причин ненавидеть меня у нее стало больше, так что боюсь, мой друг, вскорости мне отомстит за нее палач.

Услышав завуалированный упрек в сожалениях Атоса, д'Артаньян вспыхнул и вскинул голову, но как-то сдержался – потому еще, что ему не хотелось объяснять другу, что в особняк леди Винтер он шел с намерением убить, а не увезти. И, промолчав, он принял из рук друга стакан и опустошил его, едва почувствовав вкус – что, по отношению к столь хорошему шамбертену, было просто несправедливо.

– Вот уж нет, – с живостью возразил он, едва возражение стало возможно, – вы забываете, что настоятельница сама написала ее величеству об отравлении, при чем тут вера? Но это просто была не она. Какая-то другая белокурая дама… которая служит его высокопреосвященству… и тоже отравительница…

Д'Артаньян остановился, хмурясь. Зачем кардиналу было убивать г-жу Бонасье? В монастыре бог знает где она ему не мешала… и тоже белокурая женщина… тоже отравительница… Он не мог сделать иного вывода – но когда же он ошибся? И сколько отравительниц может состоять на службе у кардинала?

– Почему она солгала? – пробормотал он. И когда?

Атос мог быть прав, считая, что миледи к Ришелье не пойдет, мог быть неправ, но, откровенно говоря, собственная судьба гасконца сейчас не очень беспокоила, а если миледи все же была виновна… то были же в монастыре и другие монахини?

Посылать в монастырь слуг д’Артаньян категорически не хотел: Планше, потому что остаться на две недели без слуги ему совершенно не улыбалось, и Гримо – потому что тогда пришлось бы либо посвящать его в это грязное дело, либо подвергать опасности. И вообще, поговорить с монахинями слуги вряд ли сумеют, а иначе как они узнают, бывала ли миледи в монастыре раньше? Нет, здесь нужна была женщина. Быть может, королева сможет кого-то послать?..

– Что, по-вашему, я и должен был сделать? – возмутился д’Артаньян, который и сам не раз уже жалел, что не задержался в Бетюне, заключая, всякий раз с облегчением, что после того, как настоятельница не опознала леди Винтер, отомстить он уже не мог, не сделавшись убийцей в ее глазах и закона. - У нас, самое меньшее, две недели – вы забываете, что я ее ранил. Может, Господь не даст ей выжить.

Сам д’Артаньян в это особо не верил – ведь позволил же ей Господь или дьявол уцелеть после того, как Атос ее повесил! – но тот выглядел настолько встревоженным, что гасконец глубоко пожалел, что был так откровенен. А ведь было же еще и письмо…

Отредактировано д'Артаньян (2017-10-04 01:17:13)

Д’Артаньян промолчал. Согласиться с Атосом он не мог, не согласиться – тоже, но одна мысль о том, чтобы взять дело в свои руки, самому сделаться палачом… Он должен был убить ее тогда, у нее в спальне, когда в нем молчали все чувства, кроме отчаяния, но он возжелал справедливости, а не мщения, и теперь мог бы воскликнуть вместе с Писанием – «Мне отмщение, и Аз воздам!»

– Если это не она… – пробормотал он. – Ведь может же быть в ней что-то человеческое… Ведь было же когда-то…

Что с ним случилось, с этим Жюстеном де Бейлем, священником, за сестру которого выдала себя будущая графиня де ла Фер?

Отредактировано д'Артаньян (2017-10-04 01:16:43)