Утро в монастыре началось задолго до рассвета – впрочем, вернее было бы сказать, что ночь так и не вступила в обители полностью в свои права: колокол, каждые два часа призывающий к ночным бдениям, и царивший в кельях холод не позволяли сестрам и послушницам надолго провалиться в сон, и те из них, кого призывали к себе утренние обязанности, поднимались со своих жестких лож, пожалуй даже, с некоторым облегчением. Стук тяжелых деревянных сабо разносился по лестницам, галереям и комнатам, прерываясь лишь с каждым новым призывом к молитве, и слабое зимнее солнце, лишь в десятом часу заглянувшее в окна здания, озарило уже подножие ведущей вниз лестницы, когда скрежет ржавого засова возвестил о том, что об узницах кто-то вспомнил.

Вестницей свободы оказалась сестра Сен-Жозеф, которая безмолвно выпустила продрогшую Анну-Марию, прежде чем отворить дверь для г-жи де Бутвиль.

– Во имя господа. Мать настоятельница примет вас, – сообщила она.

На лице Анны-Марии, не спешившей удрать из подземелья, отобразилось сочувствие.

От реверанса Анна-Мария в последний момент удержалась и торопливо разжала руки, уже приподнявшие подол рясы, и, окажись на месте сестры Сен-Жозеф более утонченная сестра Сен-Поль, она, возможно, также забеспокоилась бы, но на лице идолоподобной монахини не отразилось ни трепета, ни почтения.

- «Матушка», - поправила она. - Вас ждут в саду, дочь моя.

Анна-Мария послушно наклонила голову и, заправляя под апостольник выбившиеся за ночь черные прядки, первой поспешила вверх по выщербленным ступеням.

Поднявшись на первый этаж, пыхтящая сестра Сен-Жозеф остановилась перед украшавшей стену около входной двери облупившейся фреской, на которой кое-как угадывалась женщина в лодке, молитвенно сложила перед собой руки и на добрую минуту погрузилась в молчание, которое прервала так же неожиданно.

- На второй этаж, дочь моя. Туда, - она ткнула толстым и не особо чистым пальцем в сторону ведущей наверх лестницы. На широких каменных ступенях виднелись кое-где грязные следы от сабо.

- Отчего же на втором этаже? - сестра Сен-Жозеф догнала г-жу де Бутвиль и заглянула ей в лицо с простодушным недоумением. - В саду он, сад. Как и везде.

Навстречу им по лестнице медленно-медленно спускалась еще одна монахиня - совсем уже древняя старуха, опиравшаяся одной рукой на клюку, а другой цеплявшаяся за перила. Подол ее рясы был измазан землей, и на ступенях за ней оставались грязные следы от сабо.

- Во имя господа, - прохрипела она, поравнявшись с двумя женщинами.

Сестра Сен-Жозеф пробормотала что-то невнятное и потупила взор, не глядя на замарашку, которая, не дожидаясь ответа, поползла дальше вниз.

Сестра Сен-Жозеф уставилась на г-жу де Бутвиль с откровенным недоумением, но через две ступеньки ее некрасивое лицо просветлело, она понимающе кивнула раз-другой и, не говоря больше ни слова, довела свою спутницу до одной из дверей на втором этаже – единственной, которая не была приоткрыта. Глуховатое «Войдите!» донеслось изнутри в ответ на ее стук, и монахиня робко потянула за ручку.

Келья настоятельницы была обставлена с меньшим аскетизмом чем та, в которую приволокли прошлой ночью графиню де Люз, и однако, бедность ли обители была тому причиной, или же богобоязненность самой матери Сент-Этьен, также отличалась почти спартанской простотой. Точно так же была лишена полога узкая кровать, покрывалом которой служило заплатанное и штопанное шерстяное одеяло, вместо стульев или кресел стояли грубые табуреты, а сундук у окна, прикрытый пожелтевшим и кое-где истончившимся полотном, являл миру порыжевшую кожу ремней и оббитые углы. Только висевшее над ложем настоятельницы распятие было не деревянным, а мерцало золотом и блеском драгоценных камней, и лицо Христа, освещенное потоком лившегося в свежевымытое окно зимнего солнца, также казалось добрее.

Сама настоятельница, стоявшая у окна, оказалась совсем невысокой женщиной, но падавший сзади свет не позволял разглядеть ее черты. Голос у нее, однако, был необыкновенно певучий и красивый:

– Эмили-Франсуаза, дитя мое. Бедная девочка, – несмотря на ласковые слова, говорила она с кажущимся равнодушием. – Проходите. Садитесь.

Мать Сент-Этьен неторопливо отошла от окна и уселась напротив, чинно сложив худые руки на коленях. Женщиной она оказалась уже немолодой, с лицом узким как топор и откровенно некрасивым: над верхней ее губой пробивались заметные усики, а правый глаз косил столь удручающе, что не вполне понятно было, смотрит ли она им на свою гостью или на вставшую у дверей сестру Сен-Жозеф.

– Отчего же несуразицу, дитя мое? – спросила она. – Вы должны бы уже понимать, какое вам оказывают снисхождение. Если ваш брак – ваш второй брак, я должна была бы сказать – будет аннулирован без скандала, вы даже сможете здесь остаться.

Удивительную чистоту ее голоса лишь подчеркивали ледяной взгляд и отчетливая холодность слов.

Лицо матери Сен-Этьен осталось столь же безмятежным, и она только склонила чуть набок голову, следя безразличным взглядом за передвижениями молодой женщины.

– Конечно, у вас один муж, – подтвердила она. – И именно поэтому ваш второй брак не имеет силы. Однако человек, который считал себя вашим супругом, не желал бы огласки, и поэтому вы здесь – просить церковь об аннулировании вашего брака с тем, чтобы вы могли вступить в нашу обитель. Вы говорите о нем так, словно любите его, и поэтому, я уверена, не пожелаете причинить ему ту боль, которую он испытает, когда увидит вашего настоящего мужа и поймет, что ваш брак не случайно состоялся без объявления о помолвке, в приходе, где вас никто не знал и не мог уличить.

На туповатом лице сестры Сен-Жозеф начало проявляться понимание, и она с явным ужасом уставилась на г-жу де Бутвиль.

Сестра Сен-Жозеф сделала было шаг к обеим женщинам, но мать Сент-Этьен молча подала ей знак, и монахиня замерла на месте.

- Меня предупредили, что у вас бывают помрачения рассудка, дитя мое, - спокойно сказала настоятельница, - и что вместе с тем вы хитры и не заслуживаете доверия. Я не стану спорить с вами, и мужчину в стенах этого монастыря вы, разумеется, не увидите. Но, если мой призыв к вашей совести не возымел действия, мне остается только воззвать к вашему уму. Если есть человек, называющий себя вашим мужем, запись в церковной книге, подтверждающая это, и свидетели вашей свадьбы, готовые вспомнить о ней, ваш выбор лишь в том, останетесь ли вы здесь, где о вас позаботятся, или на улице, опороченная навсегда, с мужем, с которым вы не остались. Господь посылает вам нелегкое испытание, но лишь затем, чтобы принять вас - или так мне хочется надеяться.

Взгляд этой женщины, говорившей о промысле божьем, был холоден как подвал, в котором графиня повела ночь.

Настоятельница довольно кивнула.

- Я рада, что вы решили вести себя разумно, пусть ваша непочтительность меня и огорчает. С мистером Эвансом, - она произнесла это имя с явной запинкой, - было договорено, что он не станет поднимать шум без необходимости. Но поверьте, дитя мое - ваше разоблачение, оно только к лучшему, Господь отвратил вас от дурного пути и направил ваши стопы на верный.

Убежденности в ее голосе не прибавилось, но она подалась вперед и взяла молодую графиню за руку.

Настоятельница удивленно приподняла брови.

- Даже если брак был составлен не по всем правилам, дитя мое, это брак, - терпеливо, как ребенку, объяснила она. - Я не задавала таких вопросов, может, ваш муж и вовсе реформат, вам лучше знать. Они признают развод в Англии, говорят. Но что Господь соединил, человек не разъединит. Итак. Мы будем планировать ваш постриг к концу декабря. К Рождеству.

Понимала ли сама мать Сент-Этьен, какой иронией должны были прозвучать ее слова, понять было невозможно.