Разговор был неизбежен. Отсрочка позволила Анне упорядочить мысли и продумать несколько путей развития  беседы. Она делала так совершенно неосознанно, но никогда не пыталась воплотить ни один даже из мысленно удачных вариантов. В действительности всё всегда складывались совершенно иначе.
Она не успела ни сказать «войдите», когда раздался стук,  ни даже подняться из кресла, где устроилась,  закутавшись в найденную в кабинете шаль. А когда на пороге появился один Винтер только кротко вздохнула – она предпочла бы не оставаться наедине с этим человеком, но что толку в предпочтениях, жизнь диктует свои условия, и каждое из них – вызов.
- Вы посылали слугу за едой, - напомнила она, - он еще не вернулся? Я голодна. Вы тоже, - голос звучал устало и тихо, но звучание его было не слабостью, вызванной подавленностью или утомлением, а, совершенно определённо, стремлением укротить собственный темперамент и смирить эмоции, не позволяя им даже на мгновение взять верх над разумом.
- Я могу понять, принять и простить вашу ко мне ненависть, но не раньше чем перестану думать о гусиной ножке, печёных яйцах или куске простого мясного пирога,  а не о правах, родственных чувствах и вашем желании меня уничтожить.

И в этот момент Анна совершенно не лукавила. Она не принадлежала в числу томных, изнеженных и слабых здоровьем женщин, страдающих природным стремлением ко всяческим аскезам, и все чувственные радости жизни от вкусной еды и хорошего вина до любовных утех имели большое значение для неё.  Голод пробуждал в ней злость, и если в обычное время та выплескивалась на прислугу, то сейчас  любое слово, презрительный взгляд или неверный тон Винтера могли вызвать у миледи непозволительную в общении с ним ярость.
- А вы, правда, меня так ненавидите? – поинтересовалась леди Винтер  после короткой паузы с таким видом, словно не то что сомневалась в этом – не верила в саму возможность подобного.

По мере того, как Винтер говорил, спокойное выражение вежливого внимания на лице миледи  таяло, сменяясь другим. Взгляд её сделался бесконечно печальным,  губы  дрогнули, словно она хотела что-то сказать, но не осмелилась возразить деверю и потому позволила ему излить новый поток оскорбительных упрёков.
Под конец тирады Винтера, Анна  опустила голову и сцепила ладони у груди, словно не позволила рукам подняться к лицу в естественном жесте для женщины, готовой вот-вот расплакаться.
- Хорошо, - голос её прозвучал сдавлено и глухо, - вот вы и вот я… сделайте, что желаете, раз не в силах даже сдержать слова. Я… устала. Вы даже не представляете, сударь, насколько я устала от всех тех, кто воображает меня…
Она качнула головой, словно отбросила неподходящее слово и подняла на деверя взгляд, в котором читалась бесконечная печаль.
-… то ангелом, то чудовищем. Убейте и положите тем самым конец моим мучениям. Пусть мнимая смерть станет настоящей.
Графиня откинулась на спинку кресла с видом безвольной обреченности, и взгляд её скользнул с лица Винтера на его руки, словно миледи пыталась представить, задушит ли тот её тотчас, или выхватит шпагу, чтобы свершить желаемое, не коснувшись  кожи той, что, по его словам была ему омерзительна.

Миледи не без труда поборола искушение продолжить беседу в том же духе и довести Винтера до исступлённой ярости. Подобное развлечение было слишком опасно и совершенно бесполезно.  Анна  примирительно улыбнулась и с горечью в голосе, совершенно ненаигранной, произнесла:
- Я могу исчезнуть из Вашей жизни, только если ваша жизнь будет проходить вдали от Парижа.  Но мы ведь можем не искать общества друг друга…
Хоть в чём-то их желания совпадали.
- … особенно если Вы, сударь, откажетесь от идеи заботиться о Джоне-Фрэнсисе и не будете пытаться его разыскать.
Миледи могла бы добавить, что поиски всё равно окажутся тщетными, но сочла благоразумным не бросать вызов гордости и самолюбию деверя.  С того могло статься и впрямь заняться поисками племянника, а леди Винтер меньше всего хотела, чтобы единственному дорогому для неё человеку угрожала опасность участия в жизни такого родственника, как Джеймс Винтер.
Она не спешила развивать другую мысль, озвученную собеседником. Но и не возражала прямо, не высказывала негодования, словно бы и не заметила снова этого требования.
Думала.
Признать сына покойного лорда Винтера мёртвым было равносильно отказу от всего, ради чего она вообще выходила замуж и так долго являлась образцом чистоты и нежности, не допуская, чтобы супруг усомнился в своём счастье. Отказаться было бы просто, но в таком случае,  «любимый» родственник мог задаться целью отправить племянника на тот свет не просто несколькими строчками на бумаге.

- Кого вы обманываете? – осведомилась миледи буднично, когда слуга покинул библиотеку - себя, утверждая, что вам нет дела до племянника, или меня, выдвигая эти нелепые требования?
Будь Винтер хоть чуточку искушен в дипломатических играх, в искусстве торгов,  несложном, но затейливом танце предложений и условий,  даже в этой ситуации, Анна смогла бы найти, если не развлечение – ставка была чрезмерно высокой, но хотя бы удовольствие от торга,  от уважения к оппоненту.  Но жестокую иронию моменту она сумела  оценить. Покойному своему супругу она действительно была верна… в той мере, чтобы, честно глядя в холодные, фанатичные глаза Джеймса Винтера, утверждать, что его обвинения в прелюбодеянии – мерзейшая ложь из всех возможных.
- Если Вы, сударь,  поклянётесь, что оставите его и меня в покое, - голос леди Винтер был сух и холоден, - и не попытаетесь искать Джона-Френсиса, чтобы содержимое бумаги стало соответствовать действительности, я, так и быть, готова  подтвердить, что сын лорда Винтера… мёртв.

Что ж… она многое теряла, но выигрывала небольшую отсрочку - время, необходимое, чтобы либо увериться, в том, что сидящий перед ней человек способен в угоду собственным интересам оставить её в покое, либо для того, чтобы решить, как устроить так, чтобы однажды славный добрый Патрик поставил перед своим хозяином тарелку с куском пирога, на котором впору было бы начертать эпитафию. 
«При жизни слыл упрямцем лорд,
И праведником был, наверно,
И хоть отужинал он скверно,
Своим надгробьем был бы горд».