Промокшие насквозь французы прижались к друг другу, раненые и здоровые, простолюдины и дворяне, и бившая каждого дрожь передавалась соседу, отбирая последние силы. Разумом Арамис понимал, что всем им следовало вознести молитву благодарности Создателю - тело требовало не шевелиться, чтобы не терять и малую частицу тепла от прижавшегося товарища по несчастью. Им повезло, конечно - и что Кирк позаботился снять шлюпку с захваченного им французского корабля, и что буря улеглась быстро, и что светило еще зимнее солнце, кое-как обогревая несчастных - но слишком живы были еще в памяти бывшего мушкетера последние мгновения на борту «Подарка», чтобы он мог оценить их везение по достоинству.

Будь он обычным монахом, шедшим с раннего детства по духовной стезе и не знавшим ужаса войны, он вел бы себя иначе. Лучше в чем-то, наверное, но военный жил еще в нем, несмотря на все усилия и его самого, и его наставников, и этот военный не мог не понять, едва взглянув на шлюпку, что места хватит не всем и каждый лишний раненый в ней уменьшает шансы всех остальных. Моряки, верно, бросили бы всех позади, любой другой монах смирился бы с этим или остался сам, но Арамис взялся за оружие.

Помогло ли его вмешательство или Фернандес также не бросил бы раненого дворянина - кто знает? Но Лаварден был в шлюпке, несмотря на то, что не мог быть гребцом, а уцелевший при абордаже и ставший его помощником английский юнга не был. Как ни странно, спасся также ни к чему не пригодный паренек по прозвищу Птенец - как это вышло, Арамис не заметил, но он был здесь и жался к старшему из ювелиров. Больше ни один англичанин не уцелел, как они ни рвались к утлому суденышку, и того, кто прыгнул в море следом, они не вытащили, и погиб, смытый волной, однорукий Рико, пытавшийся, несмотря ни на что, как-то помочь на палубе, и исчез как-то незаметно рыжий нормандец Бриссо, и сыпавший похабными шуточками Педро из Севильи, и мрачный Фурье…

Взгляд Арамиса остановился на Бантьене, который вызывал у него безотчетную неприязнь, а затем сместился на Кристофа. Тот выжал как раз своими огромными ручищами свою куртку и куртку другого моряка, Мартена, и стаскивал штаны.

- Э, святой отец, - предложил он, поймав взгляд Арамиса, - выкрутить вам рясу-то?

Вопрос, что же надето у монахов под их унылым одеянием, занимал в детстве и самого брата Рене, и оттого он невольно ухмыльнулся в ответ.

- Окажи любезность, - согласился он, развязывая веревочный пояс. - И рубашку тоже.

Под рясой обнаружилась неожиданно чистая сорочка голландского полотна, которую Арамис также отдал моряку, оставшись в чем мать родила - и налетевший порыв холодного ветра тут же напомнил ему о тщете всего сущего - а также о том, что он разоблачился сейчас сверх пределов целомудрия.

- Все - пока, - стараясь не слишком стучать зубами, ответил он. - Вы моряк, дон Хавьер, а мы все здесь мужчины. Как вы оцениваете наши шансы?

И не поднимая глаз Арамис чувствовал недоумевающие взгляды не понимающих по-испански французов. Бездна, от которой их отделяла лишь воля Господня и ширина доски, плевалась в лицо солеными брызгами и простиралась до самого горизонта. Сам он не дал бы за их жизни и ломаного гроша - но как же, о Боже, ему хотелось ошибаться!

В следующее мгновение Арамис спохватился, что недоумение товарищей мог вызвать не его язык, а он сам - слишком явно читалась на его теле летопись военных лет.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Арамис заставил себя улыбнуться и кивнуть, прежде чем перевести все сказанное - сначала для французов, а затем для Птенца. К тому моменту, когда он надел выжатую рясу, у него зуб на зуб не попадал, но он был даже рад этому: дрожь скрывала усилие, которое потребовалось  ему, чтобы не выдать своих сомнений. Фернандес мог обманывать себя - Арамис не хотел.

К вечеру, влажная одежда сделалась волглой, а на руках у всех способных грести пассажиров появились следы от весел, чрезвычайно огорчавшие Арамиса, как он ни напоминал себе, что, во-первых, такая суетность не пристала монаху, а во-вторых, Смерть это не та дама, которой важно, как ты выглядишь. Отказываться от работы он, однако, не стал - и потому, что это было бы недостойно, и потому, что это был едва ли не единственный способ согреться.

Тремя днями позже их положение только ухудшилось. Милостью Создателя море оставалось спокойным и погода стояла ясная, почти теплая, но голод не делается менее мучительным от того, что над головой сияет солнце и простирается лазурь чистого неба. Вода в захваченном Фернандесом бочонке кончилась - как-то слишком быстро, на взгляд Арамиса, но к ночи все они совершенно выбивались из сил и, если кто-то ее и подворовывал, никто не поймал его с поличным. Сам бывший мушкетер засыпал и среди бела дня, благословляя каждое мгновение забытья, и старался молчать, только меняя повязки раненым и посвящая свободные от гребли часы бодрствования молитве - не потому, что верил, что Господь откликнется на его мольбы, но потому, что тогда с ним никто не заговаривал. Зная, сколь горяча его кровь, Арамис также понимал, как легко придет в ярость сейчас - от любой мелочи, случайного взгляда, невпопад сказанного слова - и молился лишь об одном: чтобы умереть как подобает дворянину.

- Я что-то слышал, - сказал кто-то голосом, похожим больше на воронье карканье, и по рези в горле Арамис вдруг понял, что говорит он сам, - что можно… сделать пресную воду. Самим… из соленой. Она осаждается… не помню.

Если бы здесь был Атос! Он знал бы, конечно, а Арамис не мог вспомнить, хотя когда-то тоже знал.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Мишель —  так Люсьен называл теперь английского моряка, —  не оставлял его ни на минуту, словно испуганный щенок жался к хозяину. Люсьен с этим как-то смирился, даже свой заветный сундучок —  единственное, что удалось спасти из вещей, —   передал Франко; это было своего рода «повышение» —  словно признал, что Франко уже не подмастерье, не ученик, и если что случится, пусть продолжает семейное дело…
Мишель, наверное, надеялся, что его «спаситель» поможет спастись и от моря, но здесь трудно было отыскать менее подходящего человека.
Люсьен даже ужаса настоящего не испытывал. Как будто дошел до какого-то предела, где —  все, только холод, тесная шлюпка, кровавые мозоли от весел на руках; это хуже, чем обжечься пресловутой царской водкой. Люсьен думал, что его руки, наверное, никогда уже не будут прежними, он больше не сможет работать столь же искусно и аккуратно… но какая разница? Они все погибнут в море и станут кормом рыбом.
Или соседями злокозненного призрака.
Молитвы святой Деве, святому Анастасию, покровителю ювелиров и Христофору, хотя от моряцкого дела был далек. Молитвы получались спутанные. Очень хотелось пить и есть, пить —  даже сильнее, вода плескалась под веслами, маня опустить затекшие ломящие руки и зачерпнуть немного. Люсьен знал, что нельзя, зачем-то повторял это Мишелю, хотя тот-то как раз был моряком, лучше него понимал.
От холода пальцы становились чужими и огромными, распухшими,  на веслах оставались следы крови.   Этот же холод поселился где-то глубоко внутри, хотелось лечь на дно лодки и больше не двигаться —  даже если вообще никогда не двигаться, Люсьен уже готов был смириться с судьбой, вот только … а как же Франко? Мишель? Мишель, например, честно брал на себя половину люсьеновой вахты на веслах. А обещание вернуть себе честное имя, расплатиться с долгами?
Половина людей в шлюпке были чужими, но когда на всех одинаково скалится старуха с косой, понимать других становится легче. И каждый становится тебе другом, если только пообещает немного уменьшить страдания.
- Пресную… из соленой, - Люсьен толкнул весна и подумал, что еще одно движение и у него что-нибудь порвется в спине или плечах. Он облизал пересохшие губы. - Это… как если… нагреть металл и…
Мысль складывалась плохо. Люсьен вздохнул, пытаясь все же продолжить - а вдруг сам догадается! - но в это момент отвлек шум.
И качающаяся шлюпка.
Люсьен выронил весла. Он думал, что смирился с участью, но морская пучина все еще наводила ужас.

Отредактировано Люсьен Дюран (2018-02-06 12:03:47)

Пальцы Арамиса сомкнулись на свалившемся на его рукав сокровище. Одного взгляда было ему достаточно, чтобы прийти к тому же выводу, что и хозяин Бантьена: такие чулки никак не могли принадлежать слуге, а значит, мерзавец снял их с кого-то – почти наверняка, с одного из погибших испанцев, все они были дворянами.

- Вы не понимаете, Фернандес, – пробормотал он, как завороженный глядя на тонкую шерсть, которую сминал в пальцах - и казалось даже, что стало теплее. Ноги у него давно закоченели, но думал он сейчас о своих израненых и покрасневших руках. - Этот мерзавец… он мародер, он снял их с кого-то из ваших… или с Кирка… с дворянина. Он вообще не должен их носить…

Совесть ли, расчет ли – что-то заставило бывшего мушкетера не продолжать. Если эти чулки должен носить кто-то другой, у каждого из них появлялся крошечный шанс.

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Спроси кто у Андре, что он думает по поводу сложившейся ситуации, он ответил бы коротко: дело - дрянь. Хорошо хоть случались моменты забытья - даже не сна, а того состояния отупелой отстраненности, когда безо всякой мысли и реакции Андре сидел и таращился в одну точку, растворившись в собственной усталости и уже не ощущая ни голода, ни жажды, ни боли. Вернее, не ощущая их по отдельности. Все это то и дело становилось чем-то сплошным и не имеющим конца и начала, как будто так если и не было всегда, то будет, и лучше бы с этим поскорее смириться.
Но холод... Холод грыз постоянно и неустанно. Это изнуряло куда больше прочего - то одеревенелая скрюченность, когда казалось, что разогнуться и пошевелиться не удастся больше никогда, то дрожь, вытрясавшая из тела остатки сил.
А кроме холода его изводило вынужденное безделье. Какими бы крохотными ни были шансы спастись, он готов был цепляться за них до последнего, делать что-то, что угодно. Но что он мог? Только продолжать стучать зубами от холода да злиться. Старина Кристоф, ни разу даже не заикнувшийся о своей ноющей руке и как-то незаметно опекавший всех, кто только оказывался рядом, даже не подозревал, сколько раз Андре обложил его распоследними словами. К примеру тогда, когда Кристоф разумно пресек его попытку взяться за весло. Попытку отчаянную, сделанную больше от убивающего безделья, чем из здравого смысла. Ведь какой из раненого гребец?
Своего апогея слепое раздражение достигло, когда кроме принесения пользы для Андре вдруг оказалось недоступно даже то самое спасительное забытье. Попробуй тут уйти в себя, если лодку качает так, будто они снова попали в шторм! Верещит Бантьен, на Бантьена ругается Лаварден, на Бантьена и Лавардена вместе взятых рявкает Фернандес... Андре честно пытался сдержаться, но когда между ним с Кристофом втиснулся спасающийся от хозяйского гнева Бантьен и случайно попал локтем в раненый бок, то уже не выдержал.
- Да какая разница, откуда эти треклятые чулки?! - безадресно вспылил Андре, едва перестал шипеть от боли. - Или мы их выкинуть за борт теперь должны? А то ведь должны, раз владельца среди нас нет. Или укравшему носить нельзя, а остальным можно?
- Никому нельзя. Красть - нехорошо. А если у мертвых, то совсем плохо, - просто и непоколебимо заявил Кристоф и тяжело уронил на Бантьена здоровую руку, сграбастав за шиворот, чтоб опять никуда не пополз. В отличие от Андре, Кристоф явно относился к мародерству не так спокойно и всем своим мрачным видом демонстрировал, что были б силы и разрешение господина Лавардена, то скрутил бы сейчас запасливого слугу примерно так же, как недавно выжимал мокрую одежду.
- Замерзнуть, вот что совсем плохо, - буркнул Андре уже тише и слабее. - Раз согретый, пусть идет гребет. А кого он сменит, тот пусть и погреется пока. А то совсем околеете там на веслах и крышка нам тогда.

Отредактировано Андре Мартен (2018-02-10 03:04:46)

Лодка угрожающе закачалась, и Арамис, выронив чулок, вцепился в борт, полуинстинктивно отклоняясь, чтобы погасить колебание. За мгновение до возгласа Лавардена он был всецело занят лишь своей душой, ощутив после слов Кристофа уже привычную смесь чувств, которая неизменно вскипала в его сознании при виде чужого благородства - недоверие, восхищение чужой чистотой, зависть, которую рассудок почти сразу превращал в сочувствие, и наконец, душевную боль - столь сильную, что она была почти физической, вяжущую рот и отдающуюся горечью в горле.

«Мы не властны над своими чувствами, - напомнил он самому себе, и словно въявь услышал хрипловатый смешок отца Франсуа, - но мы властны над своими деяниями.»

- К-корабль? Р-рубахи! - звуки, вырывавшиеся из его пересохшего горла, больше походили на хрип, чем на крик, но Арамис, пытаясь возместить недостаток слов действием, уже вцепился в плечо оказавшегося рядом Дюрана. - Белые! На весла! И вверх!

Подавая пример, он принялся развязывать свой веревочный пояс. Заметят с далекого корабля черное пятно шлюпки или нет, нужны ли рубашки там, где уже раздувается парус - Арамис не знал, но бездействие было сейчас немыслимо. Господь не будет столь жесток, их заметят!

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс