Вчера Лаварден думал, что в это время они уже покинут город. Как же он ошибался!.. Драгоценные часы и минуты утекали, как песок сквозь пальцы, и ничто не было сделано или продумано достаточно надежно, чтоб не рассыпаться пылью в любой момент.
Наемники - которым не сообщили ни цели, ни методов. Ронэ объяснил, что рясу оденет уже в карете, когда бедолагам некуда будет деться.
Карета - договариваться об аренде бретер поехал в пригород, на другой конец Барселоны.
Инквизитор, отец Бернат Агреда... О котором говорили такое, что по спине ползли мурашки. В дом к которому им предстояло попасть нынче вечером.
Месяцем, неделей ранее Лаварден, услышав этот план, сказал бы, что его могли выдумать только сумасшедшие или самоубийцы. Ну а теперь сумасшедшим был он сам, и с каждым часом, приближавшим гибель дона Федерико и провал операции, сходил с ума все больше и больше.

А прочему миру не было дела до этой беды, и новый день выдался чудесным - солнечным, но ветреным. Спала вчерашняя жара. На ступенях Собора Святой Евлалии, где горожане сходились обсудить новости, у важных сеньоров ветром срывало шляпы. Лаварден заглянул сюда послушать городские сплетни - хотя впору было начинать молиться. В первом же кружке смаковали пикантную историю. Оскорбленный муж, дескать, с самого утра в компании крепких молодцев разыскивает двоих путешественников, один из которых соблазнил его жену. Лаварден вместе со всеми посмеялся и согласился, что пара жеребцов скоро станет меринами, мысленно ругая своего напарника последними словами.

Они с Ронэ договорились встретиться у таверны "Золотой петух" в полдень. Лаварден пришел раньше и, поворачивая на знакомом перекрестке, едва успел отступить за угол - мимо, никого не замечая, прошел выселенный (или выселившийся самолично?..) владелец заведения. Его исполинская шпага неуклюже моталась из стороны в сторону, а на лице было написано высшее злорадство вместе с крайним возбуждением и страхом.
- Вы видели?.. - гвардеец заметил подоспевшего бретера и кивком указал ему на удаляющуюся фигуру. - Чего это он, интересно? Уж не сделал ли гадость?
"Такую гадость, что сам занервничал".

Отредактировано Ги де Лаварден (2019-06-13 19:09:24)

- Я нашел того, кто нам нужен, - в голосе Лавардена не слышалось ни капли воодушевления. - Живет один, возвращается домой поздно. Его зовут...
После солнечной улицы приглушенный полумрак в зале хлынул в глаза хаосом мерцающих цветных бликов. Лаварден оступился на пороге и не закончил фразу. И не стал заканчивать, услышав звук, который меньше всего ожидал увидеть в пустом трактире - тихий перестук четок.
Сердце пропустило удар. Скрип двери резанул по ушам нестерпимо-громко в наступившей тишине, когда гвардеец закрыл дверь. Он убрал руку и незаметно вытер о край плаща повлажневшую ладонь.

Долгие годы одно лишь имя святой инквизиции заставляло дрожать глубокие темницы памяти, будило запертые там ужас и скорбь. И даже сейчас, когда Лаварден слышал о, такие знакомые слова, на границе слуха и воображения эхом послышался крик и шум пламени, приглушенный шепот толпы, бесстрастный голос, предающий анафеме. "Не о чем волноваться. Невиновные не пострадают"... Однако, садясь за стол напротив брата Берната, Лаварден уже ничего не боялся и ничего не чувствовал. Это не было спокойствием, это было отрешенностью от того, что с ним происходило, и в этой отрешенности было спасение.
Он смог думать. И по уму выходило, что выход оставался один. За вычетом невозмутимости и умения эту невозмутимость демонстрировать, Лаварден вовсе не был хорошим актером. Но всяко лучшим, чем Ронэ. И когда-нибудь попробовать все-таки стоило.
- Мы... Да, святой отец, - он закусил губу, пробежал нервными пальцами по столешнице перед собой. - Мы ненавидим еретиков. Мы солдаты, святой отец, если Вы понимаете, что это значит.
Труднее всего было не смотреть за спину Агреды туда, где в полумраке скрылся Ронэ. В глазах монаха читалось понимание. И, как ни странно, сочувствие.
– Конечно, – подтвердил он. – Еретики ненавистны взору Господню. Вы хотели бы что-то мне рассказать, сын мой?
Лаварден глубоко вдохнул, оглянулся, будто ища в комнате кого-то, кто мог бы подсказать или помочь. Сцепил в замок руки, сложенные на столе, так, что побелели пальцы. И, как будто сообразив, что это видно, спрятал руки под стол.
Он не мог думать о Понсе, но заставил себя думать о Ротонди. О том, кого, по велению совести, но против веления церковников, считал хорошим и достойным человеком. И когда он произнес:
- Нет, святой отец. Не припомню ничего такого, - в его голосе тихо, но неумолимо прозвучал вызов.
Во взгляде доминиканца отразилась грусть. Но плечи его заметно напряглись. И пальцы правой руки непроизвольно скользнули в рукав, куда он убрал четки.
– Не припоминаете… – задумчиво повторил он. – Сын мой, я вижу, что вы добрый христианин. Даже самый добрый христианин, однако, может заблуждаться, и вы, я опасаюсь, можете оказаться на ложном пути. Но может, ваш друг поможет вам припомнить?
Он оглянулся с видимым нетерпением, как если бы его удивляло, что оранжад не был уже готов и второй его собеседник еще не вернулся.
- Нет, - почти шепотом ответил Лаварден. - Он не... Я хотел сказать, пусть он говорит за себя.
Фрай Бернат ни на миг не отвел глаза, и было в его немигающем взгляде что-то змеиное. И такая тишина стояла в трактире, что слышен был шорох коричневой рясы, когда он пошевельнулся. И звук этот мог быть шорохом разворачивающей кольца змеи.
– Я понимаю, – вкрадчивым шепотом проговорил он. Это могло или должно было прозвучать доверительно. А могло – угрозой. – Не тревожьтесь, я понимаю. И то, что у каждого человека есть тайны. Даже от друзей. Ваш друг… – перемена тона тоже была внезапной, – он говорит по-французски?
- Достаточно, чтоб снять комнату в трактире, - лицо Лавардена не изменилось. - Больше нам не надо было.
– И все? Вы уверены? – казалось, доминиканец улыбается. Но ни в глазах его, ни в прямой линии тонкогубого рта не было и намека на веселье.
Лаварден глубоко вдохнул, будто ему не хватало воздуха.
- Да, - это вырвалось, как стон, а не как слово. - Уверен, - и снова, как будто для того, чтобы укрепить собственную решимость: - Уверен.
Монах покачал головой с отеческой укоризной.
– А вы сами, – это прозвучало так, словно он сомневался, – по-французски вовсе не говорите?
- Только неприличное, - Лаварден со стыдом опустил глаза. - Ругательства. Мы в отряде... соревновались.
Фрай Бернат на миг поджал губы.
– Это, конечно, прискорбно, – сказал он – явно пытаясь ухмыльнуться. – Скажите, дон Франсиско… у вас в Барселоне есть враги?
Лаварден на секунду поднял глаза и встретился с инквизитором взглядом. Что означал этот вопрос и что за ним следовало, он знал.
- Нет, - ответил он. - Не припомню, чтоб я здесь успел с кем-то поссориться. Все были к нам добры. А... а почему Вы спрашиваете, святой отец? Кто-то что-то сказал?

В этот же момент Лаварден приподнялся с табурета, перегнулся через стол и, коротко замахнувшись, тюкнул инквизитора по затылку тяжелой рукоятью пистолета. Фрай Бернат изменился в лице. Он внимательно посмотрел на Ронэ задумчивым и немного сердитым взглядом, шевельнул губами, собираясь что-то сказать - и упал на пол лицом вниз.
Лаварден рухнул на табурет и судорожно выдохнул. Пистолет он достал из-за пояса еще раньше, когда убрал руки под столешницу, и с тех пор сжимал в ладони. Пальцы затекли, на стволе мелкой сыпью осталась испарина. Гвардеец сглотнул, бросил взгляд на кувшин с оранджадом и тяжело поднялся на ноги, убирая оружие:
- Что ж так долго, дон Теодоро? Думаете, легко сидеть перед инквизитором, изображая из себя еретика? Это он и есть - тот кто нам нужен. Фрай Бернат Агреда, - Лаварден обошел стол и склонился над бесчувственным телом, с усилием перевернул лицом верх, пощупал биение вены под рыхлой кожей. - Жив. Хорошо. Вы куда?!.

Лаварден выглянул в распахнутое окно и, не обнаружив возможных свидетелей, закрыл его. Запер дверь. Наклонился было над Агредой, но передумал - и подошел к кувшину. Рука нервно дрожала, и журчание оранджада дополнялось дребезжанием посуды.
- Сукин сын, - прошипел в кружку Лаварден, глядя на бесчувственного инквизитора и вспоминая допрос. - Аспид.
Он осушил кружку залпом, со стуком поставил на стол и вернулся к Агреде. Первым делом, стянул с монаха его доминиканское облачение и приложил на себя, чтоб убедиться - не по росту. Вторым - добавил к рясе четки, богато украшенный крест и кольца. Кольца у Агреды были без камней - вроде как, со скромностью, - но золотые, толстые, с надписями на латыни. Особого внимания удостоилась сумка монаха. Лаварден сел на пол, вывалил рядом все ее скудное содержимое и лихорадочно-поспешно осмотрел.
- Сукин сын, - повторил он со смесью разочарования и обреченного "я так и знал", роняя голову на руки. - Хоть в чем-то могло повезти, но нет!..

Появление Ронэ и Шарля заставило гвардейца скривиться, как от зубной боли.
- Что Вы собираетесь с ними делать, дон Теодоро?

Четверть часа спустя все трое - инквизитор и слуги, - были связаны, а люк, ведущий в погреб - заперт. Дольше остальных пришлось возиться с Шарлоттой - она впадала в панику, стоило до нее только дотронуться, и ни ласка, ни угрозы, ни уговоры отца на нее уже не действовали. Наконец, Лаварден сгреб ее в охапку, как котенка, прижал к полу, заломил руки и связал, сквозь зубы пробормотав никому не нужные извинения. Даже когда он вернулся в залу, ощущение вздрагивающего от рыданий тощего тела, воспоминанием сохранившееся в руках, заставляло чувствовать себя большим подонком, нежели нападение на священнослужителя.
- За бумагами придется ехать к нему домой, - проронил Лаварден, устало опускаясь на табурет. - И еще проблема. Ряса Вам по росту и Вы отлично болтаете на латыни. Но...
Гвареец прищелкнул языком и провел большим пальцем по своему лицу, повторяя линию повязки на лице бретера.

-Я не применяю силу без веской причины, - ответил Лаварден, - и сегодня она у меня была. Как там говорится? Коготок увяз - птичка пропала? У нас с Вами, дон Теодоро, увяз было коготок...
Говорить было тяжело. Стоило вспомнить благочестивый голос монаха, и горло сжимал страх - не сегодняшний, давний, поднявшийся из глубин памяти. Они с Ронэ не успели дойти до конца улицы, когда Лаварден заговорил снова, сам не зная, что заставляет его говорить.
- Я уже встречался с этой братией. Как свидетель. Судили моего друга, и он был виновен. Я... пытался ему помочь, но я умею лгать немногим лучше Вас. А они - о, они владеют словом и смыслом, как бретеры - шпагой! Я до сих пор не уверен, что не подставил тогда беднягу Понсе. Эдак, незаметно для себя, - Лаварден горько усмехнулся. - И я совершенно уверен, что нас бы сегодня раскусил наш благостный гость. Нет уж, будем драться тем оружием, которым владеем!
Лаварден вдохнул ветер полной грудью и расправил плечи. В памяти последний раз раздался крик в шуме пламени и замолк -как будто отомщенный, - навсегда.

- Мда... - произнес Лаварден, нервно посмеиваясь в усы. - Мда, хорошенькая была бы картинка, если бы к дону Пабло... Но наш монах живет в съемной комнате, в доме неподалеку от собора Святой Евлавии. Я сегодня заглянул туда. Два этажа, днем никого нет, кроме хозяина и кухарки. Дверь, говорят, запирается только ночью.
Бретер красноречиво присвистнул. Нонна с явным недовольством дернула ухом. И сбилась с шага – а может, предпочла не наступить на что-то в рассыпанных по улице отбросах; квартал, через который они проезжали, не отличался чистотой.
– Настоятель фрай Берната явно считает, что монастырь от его отсутствия только выиграет. Duce me inde per semitas iustitiae*, или в переводе…
Он на миг сдвинул брови:

– Ведите же – проложен наш маршрут.
Куда ведут намеренья благие –
Мы знаем, но у нас они другие,
Рискнем. Куда они нас приведут?

Лаварден внимательно присмотрелся к напарнику - немного удивленно, с видимым уважением, - одобрительно хмыкнул и свернул в узкий проулок.

Они были на нужной улице через четверть часа. Здесь было довольно чисто, чувствовалась соседская солидарность, общая любовь к порядку. Дорожная пыль у многих порогов сохранила следы от служанкиной метлы. У дверей на крыльце одного из домов сидела ветхая старуха и, щурясь, подставляла морщинистое лицо ласковому сегодня солнечному свету.
Лаварден остановился, не доходя до этого крыльца, в тени за углом, и досадливо поджал губы:
- Утром ее здесь не было... Ладно, Бог с ней.
Он обернулся на напарника. В проходе между стенами, где они стояли, было даже прохладно, тянуло сквозняком, запахом свежей выпечки и лошадиного пота. Не видно было ни души, кругом стояли тишина и спокойствие, и только отчего-то кололо в сердце тонкой иглой предчувствие близкой опасности.
- Оставим лошадей с другой стороны дома, под окнами? - предложил Лаварден. - Мне не нравится бабка.
Не в бабке было дело. А в чем - гвардеец и сам не знал.

* - лат. Направь же меня на пути правды (см. Псалом 23, стих 3)

Отредактировано Ги де Лаварден (2019-06-27 10:53:33)

Глядя в лицо кухарки, Лаварден мысленно выругался. Фрай Бернато был известным одиночкой - не жаловал гостей, не имел друзей и пылал своим призванием наедине с собой, не впуская в свой дом даже самых верных и ревностных доносчиков. Если Лаварден не сказал об этом Ронэ, то лишь потому, что в противном случае голос бретера не звучал бы сейчас так уверенно.
Однако, уверенность подействовала. Кухарка медленно, неприветливо кивнула в сторону лестницы. Для пущей убедительности, Лаварден почтительно пропустил Ронэ вперед, а сам шикнул на ухо неприятной бабе:
- Делай, о чем просят, курица! Ты не знаешь, с кем говоришь! - и снова взглянул на Ронэ, как на какого-то путешествующего инкогнито вельможу.