– Не мое дело, иными словами, – Теодор тоже лег, заставляя себя закрыть глаза. И завидуя Лавардену – думать о нем как о доне Франсиско упорно не получалось – который, казалось, ни о чем не беспокоился.

Теодор так не мог. Мог бы, если бы был – как всегда с Рошфором, как всегда сам себя описывал – продолжением своей шпаги. Но в этот раз все было иначе. И он думал – о страже на городских воротах, которая могла запомнить одноглазого, о четверых наемниках, которые должны были появиться здесь на закате, о карете, которая должна была тогда же выехать из Сант-Андреу и ждать – о том, сколько времени займет объезд…

Дон Пабло был прав, и так такие дела не делаются, но они сделали другой выбор. Впору было молиться. Но это была уже забота Лавардена.

– Деньги, – сказал он, садясь снова. – Мы можем оставить их только сейчас. Пока никого больше здесь нет. Я могу наскрести где-то дублон мелочью. Вы?

Сейчас их могли, конечно, заметить с дороги. Но смотреть случайные прохожие пойдут вряд ли. А наемники – кто-то почти наверняка вернется. И слишком мала была рощица, чтобы надеяться, что не заметит место. А оставить землякам хоть пару монет Теодор все же хотел. И почти жалел – но только почти – что потратил столько в Жироне на рукопись поэта, которого едва мог читать.

Лаварден присмотрелся к напарнику с едва заметной улыбкой, приподнялся на локте и принялся рыться в сумке.
- Негусто, но поболе, чем у Вас, - сказал он, наконец, ссыпая в ладонь Ронэ звенящие монеты. - Дай Бог, чтоб Шарль с дочкой сумели спастись. Хорошие люди... наверное.

– Лучше меня, – Теодор потянулся за лопухом, завернул монеты в зеленый лист. – Но упаси меня боже стать таким.

Он поднялся на ноги и направился обратно к дороге. Чтобы отпрянуть, не дойдя пару шагов до опушки, и чуть слышно выругаться.

Солнце уже садилось. Но и скудных косых лучей, еле-еле пробивавшихся сквозь листву, хватало, чтобы слегка рассеять длинную тень, протянувшуюся от рощицы к дороге. И в двух фигурах, мужской и женской, спешивших навстречу этой тени, он больше угадал, чем узнал двух провансальцев.

Теодор жестом указал Лавардену направо. Сам скользнул влево. И оттого перед провансальцами они появились одновременно. Слева и справа, и если Теодор не позволил им увидеть свою дагу, то все равно держал ее наготове.

Зря, как оказалось. Едва он появился, девушка побелела и вцепилась в отца, явно не держась на ногах. И тот подхватил ее, не успев дотянуться до ножа.

– Даже не думай, – посоветовал бретер. – Ваши деньги.

Он подбросил на ладони звякнувший зеленый сверток. И только тогда заметил у обоих заплечные мешки.

– Сеньор идальго… – провансалец разжал наконец руку, но дочь тут же отчаянно в нее вцепилась. – Во имя милосердия…

– Я не знаю этого слова. Вы бежите? Почему?

– Merced, – шуток провансалец, похоже, не понимал. – La ruego…

– Le ruegas, – поправил бретер. И выругался, когда провансалец побледнел еще больше. – Да кончай уже дрожать – ты, ничтожество! Не тронем мы вас, сдались вы нам! Почему вы здесь?

– Мы… – провансалец снова обнял свою дочь. – Мы… мы смогли… развязаться. То есть она…

– Дон Франсиско… – укоризненно протянул Теодор уже по-испански. – Как же вы ее связывали?

Лаварден смотрел на провансальцев без раздражения, с одной лишь жалостью. И напарнику ответил глухо:
- Как мог, так и связывал... Теперь что?

За деревьями всхрапнула Нонна.

– Только вешаться, – согласился бретер. И снова обратился к провансальцу: – Не будем торчать на виду. Вперед!

Поддерживая свою дочь, провансалец послушно направился в рощицу. И так же послушно уселся на траву. Ответил на следующий вопрос. И на следующий.

Шарлотта сумела как-то высвободить руки. А инквизитор, когда увидел это, стал вопить, чтобы она сию минуту развязала и его тоже. Добившись, конечно, прямо противоположного: девчонка бросилась развязывать отца. А тот, к тому времени как смог двигаться, услышал уже достаточно угроз, чтобы схватить дочь в охапку и потащить ее прочь.

– Люк закрыли? – спросил бретер.

Провансалец не помнил – слишком перепугался. Вещи у них были уже собраны. И задерживаться они не стали. Но в обещанные деньги почему-то поверили. Да и без разницы им было, куда бежать.

С дороги, уже едва различимой в подступивших сумерках, послышался дробный стук копыт. И Теодор вздохнул:

– Пойдете с нами. – Он отдал провансальцу сверток с деньгами. – Пока. Не стоит ей… здесь.

Чуть глубже в роще остались следы костров. Что означало, что ночью здесь было небезопасно. И, пересказывая Лавардену, что узнал и что решил, Теодор подвел итог:

– Как въедем в Сабадель, пусть убираются.

В сгустившемся сумраке было не разглядеть выражения лиц. Но Шарлотта стала мертвенно бледна. И Теодор мягко потянул шпагу из ножен, позволив клинку прошелестеть по устью. Вернул обратно. Как говорил в таких случаях отец Баро, sapienti sat.

– Сеньорита не ищет новых знакомств, – объяснил он. – Итак. Нам нужна дорога на Сабадель. Там нас ждет карета, которую вы будете сопровождать как охрана. Надеюсь, в случае необходимости вы возьмете на себя эту обязанность. Во всех остальных случаях от вас двоих требуется молчание и повиновение. Мы заберем в Сабаделе нашего третьего спутника и оставим сеньориту и сеньора. Вопросы?

У наемников вопросов не оказалось. У провансальцев, все теснее жавшихся друг к другу, тоже, но Теодор спросил сам:

– Вы ездите верхом?

Ответил Шарль: он немного умел, Шарлотта не умела вообще. Теодор фыркнул и не стал подниматься в седло, повел Нонну в поводу. Что, может, было и разумно – даже дорогу впереди было уже едва видно, не то что землю под ногами.

– Оружие?

Ответ оказался столь же удручающим. Шпагой провансалец не владел и стрелять не умел.

– Драться вот могу. Ей же ей!

Наемники выразительно молчали. А может, просто не понимали по-окситански – бретер не стал уточнять. Но продолжал думать – все время, что они шли и ехали к Сант-Андреу, и затем, когда свернули с дороги у самых ворот. Возвышавшаяся слева старинная стена по большей части пришла в негодность. Кое-где ее даже заменял обычный палисад. Но лошадям пути через сам городок не было, и они двигались дальше – между мусорных куч, где деловито копошились смутные тени, мимо лепившихся друг к другу здесь и там нищих хибарок, в молчании. Которое не мешало думать, выбирая дорогу для Нонны.

Рошфор не отпустил бы провансальцев. Или отпустил бы здесь – указав на брешь в палисаде, где могли бы пробраться пешие. На лачужку, где виднелся свет и где они легко нашли бы приют до утра. Чтобы продолжить поутру свой путь и не путаться под ногами.

Хотя Шарль, надо было отдать ему должное, не путался – пошел с дочкой вперед выбирать дорогу для лошадей.

Зеленовато-желтый как недозрелая дыня полумесяц уже взошел к тому времени над деревьями. Придавая лицам потустороннюю бледность – превращая людей в призраков. И так легко было думать о том, что от них могла быть бóльшая польза. Что Шарль был повязан девушкой, а она впадала в неподвижность при малейшей угрозе. И к тому времени, когда они дошли до ворот и свернули на север, Теодор уже принял решение.

– Эй! – окликнул он, когда всхрапнувшая лошадь выдала всадникам затаившуюся в тени на обочине дороги карету. – Ты от Жоана?

Кучер ответил утвердительно. С облегчением, очевидным даже в темноте. И бретер обернулся к Шарлотте.

– Дальше ты едешь внутри, – велел он. И удержал за локоть провансальца, когда тот, подсадив дочь, собрался лезть следом. Бросил ему поводья. – Ты поедешь в охране. Собьешь Нонне спину – убью.

– Ваша…

– Я не знаю этого слова, – насмешливо напомнил Теодор. Вытащил из седельной сумки перетянутый веревкой матерчатый сверток. – Но не бойся – я предпочитаю красивых женщин.

– Ваша милость… – взмолился провансалец, оборачиваясь к Лавардену.

Едва дверца захлопнулась, в карете сделалось темно – мрачно, черно и душно. И ночь, скрывавшая от Теодора Шарлотту, полнилась для него звуком ее дыхания – быстрого, срывающегося, хриплого. Так что он мог бы найти ее наощупь, если бы захотел искать.

Но его больше занимал сверток, который он не мог развязать – даже узел не мог нащупать.

– Кончай трястись, – сквозь зубы сказал бретер. – Я не люблю женщин на ходу. И вообще предпочитаю блондинок. Постарше, если уж на то пошло.

Девушка промолчала. Но он и не ждал ответа. Надеясь лишь, что она перестанет дрожать. Но карета была переполнена страхом. Как запахом – кислым и тошным. Как шорохом – беспрерывным шорохом ткани, трущейся о ткань. Как темнотой.

– Я никогда никого не насиловал, – проговорил он в эту темноту. – Телосложение не то, верно. И не было как-то нужды.

Узел, наконец, нашелся. А Шарлотта слегка притихла. Может, прислушиваясь. Но дернулась, когда он начал расстегивать пряжки.

– Это перевязь. Ты дура, Шарлотта, ты мне ни к черту не сдалась. Это ж надо же, такое самомнение иметь! Я спал с герцогинями. С куртизанками, правда, тоже. И вообще… Нет, с кем я только не спал, но ты совсем не в моем вкусе. Напрочь. И в стихах ни черта не понимаешь. Как… Знаешь, кто была самая красивая женщина в моей жизни? У нее были самые изумительные белокурые волосы, какие только можно себе представить, они доходили ей до колен и на ощупь были как шелк…

Он и сам бы не мог объяснить, почему начал рассказывать, почему продолжил – марсельской крестьянке, подумать только! Но пока он болтал, она слушала. Или, по крайней мере, он не слышал, как она трясется. И он продолжал рассказывать – сперва про выдуманную белокурую красотку, которая любила тушеную капусту и засыпала под его сонеты, потом про настоящих своих женщин, а карета ехала в ночь, подпрыгивая на каждом ухабе, пальцы соскальзывали то и дело с застежек и пуговиц, и ночь длилась, пока девчонка наконец не задремала. И тогда Теодор отодвинул чуть-чуть шторку, чтобы оценить плоды рук своих.

Бесполезно – они ехали через лес.

Он опустил шторку и закрыл глаза, но рифмы не приходили. Приходили мысли – совершенно лишние. Об инквизиторе – провансальцы наверняка не закрыли люк. О замке Арраона и его страже. О пленнике, который был так нужен монсеньору. И, неотвратимо и непрерывно – о неудаче. Пока еще они опережали погоню. Но – намного ли? И надолго ли?

Всплеск голосов снаружи, карета остановилась. Шарлотта вскинулась, забилась дальше в свой угол. Голоса начали отдаляться.

– Здесь, – сказал бретер, возясь с дверцей, – твой сосед меняется. Miles exit, abiit, excessit, evasit, erupit. Intrat presbyter.

Это была еще одна часть наспех придуманного плана. Остановка в подходящем месте. Где можно будет приказать охране отъехать. Чтобы, когда они вернутся, в карете ждал уже другой человек. Или, может, второй человек. В рясе с поднятым капюшоном и с двумя глазами вместо одного. Потому что четверо – больше чем двое. И даже двое были опасны, если заговорят в неподходящий момент. А так – они не рискнут. Может.

Дверца распахнулась в тот же миг. Сверкнул в лунном свете обнаженный клинок. А за ним белизна рубашки – камзол Теодор уже снял. Как перевязь и повязку – но шпагу он схватил сразу. И нахлобучил затем шляпу, надвинув ее на самые брови – надеясь, что под ней отсутствие повязки в темноте не заметят.

Несколько мгновений, которых хватило, чтобы решить не убивать. Чтобы понять, как не убивать. Или точнее, предположить, как поступил бы Рошфор.

– Вы можете знать, – сказал бретер, опуская шпагу чуть ниже, – во-первых, если вы из «ближних».

За спиной Шарлотта чуть слышно пискнула. Familiares – одно из самых страшных слов для живущего в Испании француза. Но так было лучше. Хуже было бы, если бы она поняла. Если бы вспомнила, как они обошлись с падре Агредой.

Наемник бездумно подался назад и едва не упал с седла. Лошадь отошла сама. Из мутной ночной темноты в апельсиново-желтых отблесках фонаря послышался ломкий, дрожащий голос:
- Да я ничего, я наоборот подумал... Мало ли?..

– Ступайте, – велел Теодор. Не глядя на Лавардена, потому что взгляды в темноте красноречивыми не бывают, только предательскими. Не благодарить же вслух – или, тем паче, извиняться.

Он повернулся к съежившейся на сиденье тени. И промолчал. Потому что и с ней не мог ничего сделать. Ни извиниться, ни объяснить, ни успокоить. И к кучеру он оттого обратился с той же ледяной беспощадностью:

– Иди-ка пройдись, милейший. Вокруг венты и назад. И не спеши – дождись, пока хлопнет дверца.

Кучер громко сглотнул. Поглядел вслед отъехавшим всадникам. И, приговаривая «Сейчас, ваша светлость, минуточку», неуклюже полез вниз с козел. Возясь в то же время с поводьями – явно подозревая мнимого служителя божьего в том, что тот собирается угнать карету.

Теодор не стал спорить. Но, едва кучер завернул за угол, бросил шляпу в карету и схватился за рясу.

– Веришь ли, – шепнул он, – в последний раз я переодевался в монаха лет… семь назад. В Рошфоре. Там была одна дама… Конечно, дама. Если бы я пришел к ней домой среди бела дня и поднялся в спальню, никто бы ничего не заподозрил. Но мне такой вариант в голову не пришел, а она раздобыла где-то рясу… Не хочешь посмотреть? Как мне, к лицу? Pax tecum – или diabolus tecum, filia mea. Не жмет – и то хорошо. Не приведи Господи в этом драться.

Он перекрестился и вернулся в карету. Что она понимала – да и какая, к дьяволу, разница? Она будет молчать.

Он хлопнул дверцей. И уже собирался открыть ее и хлопнуть снова, когда карета слегка накренилась.

– Прикажете ехать, ваша милость?

В последний момент Теодор вспомнил про свой акцент. И вместо испанского por favor произнес каталонское – per favor.

Шарлотта судорожно вздохнула. Карета тронулась с места.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2019-07-16 10:08:17)

Теодор заснул, как обычно, в предрассветной сапфирной синеве подступающего нового дня. Как обычно, не видел снов. И проснулся как от удара, впился глазами в оказавшееся совсем рядом перепуганное женское лицо – нащупывая под рукой рукоять кинжала.

Шарлотта шарахнулась прочь, чуть не свалившись на пол. И бретер лишь покачал головой. Говорить было нечего.

– П-падре, – прошептала она.

Теодор поднес палец к губам. Не зная, угадала ли она их план или была слишком глупа, чтобы осознать, что видит перед собой того же человека – только в другой одежде и без повязки. Так или иначе, она умолкла. И бретер снял руку с клинка – взялся за четки. Слишком гладкие для его непривычных пальцев, и слова молитв успели подзабыться. И оттого еще он не стал молиться вслух.

«То, что мне поручено, должно быть исполнено»? Или все было гораздо проще – и он просто боялся попасть в лапы инквизиции? Не просто не оправдать доверие монсеньора, но предать?

Монсеньор должен был быть очень уверен в нем, чтобы отправить его сюда… и в Лавардене тоже. Но в Лавардене был уверен и он, а вот в себе… И монсеньор не папа римский, он тоже может ошибаться.

Теодор качнул головой, отбрасывая бесполезные мысли.

– Qui habitat, – прошептал он, вспоминая, – in asylo Excelsi… in umbraculo… Domini commorabitur.

Когда-то он спросил одного из наставников, отчего это Господь не понимает по-французски. На пари, конечно. Что ж, с тех пор он хоть чему-то научился.

– Dicens… Domino spes mea… et fortitudo mea…

Он снова тряхнул головой. Посмотрел на жавшуюся в углу кареты девушку. И та тотчас спрятала лицо в подтянутых вверх коленях.

– Не бойся, – вздохнул Теодор. – Все будет хорошо.

Ямб. С пиррихием, конечно, но кто из нас без греха?

Когда карета остановилась, он улыбался. И спрятал улыбку, как спрятал кинжал – под руку, разрезав рясу – когда снаружи донесся грубый голос:

– Нет тут дороги! Проезжайте!

Spes mea… et fortitudo mea…

        Все будет хорошо. Я всей душой
        Надеюсь. На себя. И, в меньшей мере,
        На Господа. Пусть выбор небольшой,
        Я верую, что дело не в размере.

Он распахнул дверцу и выглянул.

От замка Арраона уцелели, помимо названия, башня-донжон, двор, заваленный кирпичами и битым камнем, и полукольцо обрушенных и заросших кустарником стен. Арка ворот еле угадывалась, и ворота не остались даже воспоминанием. И встретивший их голос донесся сбоку – от башни, бросавшей на дорогу длинную тень, но невидимой с этой стороны кареты.

– Мне не нужна дорога, – сказал бретер, обходя карету справа и надеясь, что его выговор прозвучит достаточно по-кастильски. И что он не забудет, как говорить, посреди фразы. – Мне нужен некий Федерико де Тамарит. Pax vobiscum, filie.

К этому времени он видел стражника. Который высунулся по пояс из окна башни и был оттого совершенно неуязвим.

– В-ваше преподобие, – стражник поспешно отложил аркебузу и обнажил голову. – А… Это… Э-э-э… Дон Федерико?

Теодор скользнул взглядом по своей «охране». Провансалец таращился на него во все глаза – но молча. По лицу Коротышки ничего было не разобрать. А Дылда выглядел так, словно собирался падать в обморок.

– Федерико де Тамарит, – подтвердил бретер. И пожалел, что не начал хромать, когда вылез из кареты. Начинать сейчас было бы уже поздновато. – Святейшая инквизиция, сын мой.

– Д-да, к-конечно, п-пресвятой отец. Сейчас. Сейчас. Я… с-сеньора капитана…

Он исчез из окна.

– Вы сомневаетесь, – почти мягко отозвался мнимый инквизитор, – в том, что мое дело – благое?

Он выдержал паузу. Тяжелую, как капля холодного пота, ползущая вдоль спины. Слишком краткую, чтобы капитан успел ответить, достаточно долгую, чтобы дать прочувствовать иронию.

– Или в том, с кем имеете дело? Что же, luxuria cautelae non nocet – осторожность не бывает чрезмерной. Удостоверьтесь.

Он извлек из просторного рукава подорожную и протянул капитану. Надеясь, что ее хватит. Что у него получится – не вывести из себя, не в этот раз. Сбить с толку. Потому что никакого приказа у них, разумеется, не было. И шпаги у него не было также.

Монтехо бросил на мнимого инквизитора короткий, неприязненный взгляд и взял в руки документ - с таким странным видом, одновременно и осторожным, и почтительным, и презрительным, как будто бумага была отравлена смертельным ядом, но он хотел бы умереть, чтоб не стоять рядом с инквизитором,
Читал долго. Перечитывал.
- Ну, а с Тамаритом что? - спросил он, наконец.

– Если вас не затруднит… – бретер неторопливо поднял взгляд к бойнице второго этажа. Так неторопливо, что мог бы пересчитывать глазами скрытые за толстыми стенами ступеньки. Хотя на самом деле лихорадочно сравнивал варианты ответа – не зная, какие новые подозрения может зародить своим выбором. – Приведите его сюда. Руки связать, остальное неважно.

И тут же, противореча сам себе, добавил:

– С вещами. Если они у него есть.

Это означало еще раз надавить на так очевидно недовольного капитана. Но веры наемникам у него не было. А посылать с ними Лавардена означало разделиться – и разрешить им задавать вслух вопросы. Быть может, искать ответы. Сравнивать.

Нельзя.

Монтехо пристально взглянул на инквизитора. Глядя в его суровое лицо, глубоко блестящие глаза можно было заподозрить недоброе и даже самое худшее - но в конце концов, капитан вздохнул, вернул подорожную и с едва слышимым состраданием в голосе сказал:

- Сделаем.

Теодор кивнул. Подумал, что Монтехо – не каталонская фамилия. Что среди этих солдат нет местных. И что капитан, верно, не сочувствует пленнику, а ненавидит инквизицию.

Это могло оказаться полезным, и он это запомнил. И прыть, с которой остальные солдаты поспешили за узником – тоже.

Об этом у него было время подумать. Обо всем остальном – нет. И он смотрел на свою опасную свиту, вынуждая их всех опустить глаза. Не переглядываться. Хотя на вновь распахнувшуюся дверь башни они посмотрели все.

– Почему бы тогда не в Париже? – насмешливо отозвался бретер. – Из всех мест на земле, где могут печься о вашей душе?

Если бы Тамарит был военным, он встревожился бы всерьез. Но тот, как бы он ни хорохорился, оставался судейским. И, будь карета пуста, бретер не колебался бы ни мгновения. Но в карете сидела девчонка. А инквизитору ехать верхом было не по чину – и не было у них запасной лошади.

– Пара лиг пешком научит вас если не смирению, то молчанию, – продолжил он с холодной улыбкой. И посмотрел на товарища. – Позаботьтесь, дон Франсиско.

Лошадь Лавардена едва успела переступить с ноги на ногу, а сам он едва обозначил движением корпуса свое намерение приблизиться. Стражник слишком поторопился, сделав шаг назад, и Тамарит, несмотря на связанные руки, вдруг кинулся прямо на мнимого инквизитора.

Привычно нащупывая эфес, Теодор шагнул в противоположную сторону. Со всей своей обычной стремительностью – напрочь позабыв о заемной инквизиторской рясе. И оттого, разворачиваясь в том же движении, чтобы подтолкнуть каталонца и сбить с ног, сам потерял равновесие – устояв лишь потому, что налетел на одну из упряжных лошадей.

– ¡Carajo! – он выхватил взглядом поднимающего пистолет Дылду. – ¡No dispare!

Ни об акценте, ни о выборе слов он, конечно, не задумался.

Мнимый инквизитор ответил недобрым взглядом. И если он прикидывал в это же время, как быстро может добраться до шпаги и спасет ли она их – спасет ли что-либо – то на его лице читалось сейчас только холодное бешенство.

– Да, – сквозь зубы ответил он. И развернулся, зная, что должен, обязан хоть раз в жизни придержать язык. Потому что, даже если сможет продолжить на чистом кастильском, что с того? Не выговор был важен. – Благодарю вас за содействие, сеньор… Монтехо. Но дальше мои люди разберутся сами.

Разум и все мышцы разом требовали: беги! Но чувство говорило иначе. Чувство требовало встретить опасность лицом к лицу. И ему потребовалась вся его воля, чтобы повернуться спиной и направиться снова к карете. На ходу махнуть рукой кучеру, без слов приказывая разворачивать коней. И, прислушиваясь к каждому шороху за спиной, он не сказал ни слова незадачливому стрелку.

Капитан промолчал. И прочие – наемники, и солдаты, и провансальцы – никто не проронил ни звука, пока карета неуклюже разворачивалась на каменистой тропе перед несуществующими воротами. И бретер вновь отложил шпагу, только когда карета покатилась прочь. Посмотрел на неподвижную женскую фигурку в углу.

– Спасибо. Шарлотта.

Он не ожидал ответа. Но она подняла глаза – огромные и блестящие от страха. И прошептала:

– Вы нас не убьете?

– Я увезу вас на родину, – пообещал Теодор. – Заплачу тоже. Не бойся.

За скрипом колес, стуком копыт и скрежетом скверно смазанной оси никак было не угадать, не пустились ли солдаты в погоню. И Теодор не сводил глаз с дверцы и думал, что даваться живым нельзя. Крепче, до боли, стиснул эфес шпаги, когда карета остановилась опять. И не разжал пальцы, даже услышав голос Лавардена. Лишь отодвинулся дальше, когда дверца распахнулась.