Бесконечное ожидание выматывает кого угодно; что может быть хуже, чем сидеть и ждать, не имея новостей, не выходя из дома и не совершая никаких... глупостей, как сказал бы мужчина, и "решительных поступков", как сказала бы сама Эжени.
День тянулся невыносимо долго.
Южанка призраком бродила из комнаты в комнату, страдая от вполне обоснованных опасений за судьбы близких людей и от собственного воображения, рисовавшего то картины с раненым Ги (где-нибудь на пустыре или в грязном переулке, где некому даже помочь!), то с сыном (а вдруг Лаварден ошибся и малыш все-таки болен?!), то снова с Ги.
В каждом шорохе с первого этажа, в каждом скрипе лестницы ей чудились знакомые шаги, но любовник никак не возвращался.
В конце концов она заставила себя сесть за стол и написать письмо управляющему. Найти гонца, готового ехать кружным путем (на всякий случай!), взялась мадам Корде, которую снедало беспощадное любопытство.

Эжени проводила старушку взглядом из окна. Суетливый Париж жил своей жизнью, а где-то возле дома оставались люди, готовые следить за молодой женщиной и даже, может быть, убить ее, но улица выглядела так привычно и безопасно. Может, они вообще ушли, когда она передумала немедленно ехать ?
И Лавардена все не было и не было...
Поникшим выглядел даже факел на стене дома у черного хода. Хотя может, дело было только в том, что уличные мальчишки вытащили гвоздь из держателя и он покосился.

Терпения мадам де Вейро хватило до вечера. Когда закат расцветил небо над крышами всеми оттенками красного, она с досадой бросила книгу, которую пыталась читать (и за час перевернула страницу ровно один раз). Масла в огонь подлила и Жози.

- Ох, точно вам говорю, случилось что-то, - озабоченно вздохнула горничная, прижав ладони к щекам.

Южанка бросила на нее почти ненавидящий взгляд, но пожала плечами.

- Он придет завтра, - как могла беззаботно ответила она. - Или послезавтра.

"И я сойду с ума", мрачно констатировала южанка про себя. Но Лаварден говорил о том, что у него есть дела. И если он вдобавок взялся за этих негодяев... Он мог быть очень, очень занят. Чем угодно. И что с того, что она не находила себе места? Сердцу не объяснишь. А ей нужно было быть сильной и сохранять... ну, не спокойствие, с этим ей было не справиться, но хотя бы ясную голову.
Ну хоть немного ясную.

- А помните, когда госпожу графиню похищали, что было. Ужас такой, спаси Господи. Никого не жалеют, и за что вам с ней такие напасти! - Жози вытерла глаза уголком накидки. - Это потому, что защитить вас некому. Вы, мадам, такие уж с госпожой графиней! Красота какая нежная, сердце доброе. Вы уж меня простите, мадам, а только таких же обычно и обижают. Вот хоть госпожу графиню взять, о чем только господин граф думает...

- Жози... - в голосе южанки слышалось слабое предупреждение. Она не хотела сплетничать с горничной о подруге, а тем более, о ее муже, но сидеть в тишине было уже невыносимо. - Прекрати. Что ты выдумала еще? Где мой пистолет?

- Так в спальне же. Принести? Ох, мадам... А может... Позвать кого? Вон хоть к шевалье д'Авейрону...

- Брата нет в городе, насколько мне известно. Оставь.

- А ну как случилось что? Мерзавцы же какие, за благородной дамой следить взялись... Этак они могли и шевалье...

Пустой бокал из-под вина звонко грохнул об пол рядом с горничной. Жози от неожиданности присела.

- Божечки!

- Шевалье от них мокрого места не оставит, ясно?

Если бы Эжени до конца верила в то, что говорила, ей было бы куда легче.

Горничная успела только подмести осколки и спуститься вниз, чтобы взять из кухни подогретого вина, когда раздался стук. Неизвестно, услышала Эжени его или скрип двери, но по лестнице слетел в шорохе юбок и облаке лёгких духов невысокий встревоженный вихрь с неизменным пистолетом в руке. Пистолет был тут же брошен на старый дубовый табурет мадам Корде, а вихрь повис на шее у гостя, беспорядочными поцелуями выражая тревогу и радость одновременно.
Пистолет, разочарованный дурным обращением, чуть помедлил и грохнул в стену. Заложило уши, что-то посыпалось с потолка, вихрь испуганно замер, прижавшись ещё крепче, и виновато закрыл глаза.
Это было именно то, за что обычно ругали крепче всего – неосторожность с порохом.

Отредактировано Эжени де Вейро (2020-01-29 02:11:09)

Она бы, наверное, боялась снова, если бы Лаварден ее не обнимал. Но бывают моменты, когда и здравый смысл, и здравые опасения, и прочая суета отступают куда-то за пределы кольца объятий. И тогда остаются только глаза, голос, тепло рук, тепло щеки под ладонью, знакомые черты лица под легко скользящими пальцами. И Эжени не стала говорить, что еще не знала, кто пришел. Знала, потому что ждала.

- Наемники... - повторила она, снизу вверх глядя на Лавардена, и только сейчас пытаясь угадать, не увидеть, но угадать, не ранен ли он. В темных глазах южанки мелькнула тревога. - Идемте наверх. Вы целы? Согреть воды?

Она не выпускала его, противореча сама себе, прижимаясь еще ближе и всем телом пытаясь угадать то, о чем он мог не сказать.

- На мне ни царапины, сударыня, - ответил бретонец, отчего-то мрачнея, и добавил: - Вместо меня сегодня дрались другие. Друзья.

Последнее слово прозвучало не то с печалью, не то с горькой иронией, и Лаварден опустил глаза.

Эжени подумала, что кто-то погиб, и тоже опустила глаза, мгновенно бледнея и не зная, что сказать.

- Идемте наверх.

Никогда еще деревянная лестница не казалась ей такой длинной.
В спальне стоял приятный полумрак. Горничная, которую выстрел напугал до полусмерти, зажгла еще свечей, шепотом ворча что-то себе под нос, а потом принесла вина и тихо удалилась, прикрыв за собой дверь.

- Расскажите мне, - попросила Эжени, протягивая любовнику бокал и намеренно встречаясь с ним пальцами на гладком прохладном стекле. - Мне так жаль. Очень жаль. Кто-то... Кто-то умер, да? Из-за этих мерзавцев... Ваши друзья, они... я не знаю, как передать им мою благодарность, но если им что-нибудь нужно...

Сердце сжималось от нежности. Полумрак ласков к женщинам, но мужская усталость видна в нем лучше. Эжени поставила свой бокал на стол и сама расстегнула на Лавардене пряжку плаща, позволив тяжелой ткани стечь на пол.

Южанка, пользуясь мгновениями тишины , мягко прикоснулась к волосам Лавардена. Ей нравилось, когда он сидел так. Почему-то это было очень уютно. И все равно ее тревожила его мимолетная резкость.
День, наверное, прошел очень тяжело. И кому приятно, когда друзей ранят?
Нищий бретер...
Она знала одного бретера, который никогда не брал у нее денег, хотя сам был очень небогат. В памяти словно зазвучал знакомый голос: "Только попробуй мне отказать. Увезу силком..."
А потом Лаварден поднял голову. Смотреть в его глаза хотелось больше, чем вспоминать. Воспоминания вызывали грусть, его взгляд - тепло в груди.
Когда он садился у ее ног, он чем-то напоминал волка. Ласкового хищника, оберегающего свою подругу и логово. В этом жесте, в этих объятиях причудливо сплетались вместе нежность, властность и доверие, и в такие минуты сердце Эжени всегда начинало стучать неровно. У нее не было ни одного шанса испугаться, она думала о том, как хочется прикоснуться губами к его коже, прижаться щекой к щеке, чтобы ощутить его невидимую улыбку, хотелось быть. С ним, рядом.

- Ланжак? - невольно удивилась она и даже улыбнулась. - Он в Париже? Это родственник моего покойного мужа. Часто навещал нас после смерти господина де Вейро, и... Но почему вы спрашиваете? Вы познакомились?

- Он следующий, после Вашего сына, наследует имя и поместье? Да, Эжени?

Южанка невольно свела брови.

- Ну... Да. Он очень старомоден, даже предлагал мне... Подождите, - взмолилась она. - Причем тут Ланжак? Он всегда был к нам очень добр! Зануда, конечно, но это не грех...

Кажется, ей очень не хотелось допускать даже мысли о том, что уже, конечно, пришло ей в голову.

Лаварден немного помолчал.

- Я с ним не знакомился, - осторожно сказал, наконец, он. - И не знаю, где его искать, в Париже или нет. Но... Гхм. Да, мадам. Его имя мне назвали Ваши недруги. Беседа была... Гхм. Доверительная. Лгать им было незачем.

- Ну нет же, - она расстроилась всерьез и даже в сердцах хлопнула ладонью по подлокотнику кресла. - Вот же...

Она сказала что-то на ланг д'ок, и тут же перевела.

- ...послал Бог родственников!

Эжени обняла себя за плечи.

- У меня все не как у людей, - с горечью сказала она. - Все думают, что деньги и поместье - это очень хорошо. Нет, это хорошо, конечно. Но...

Южанка вздохнула так, что в ее словах усомнился бы самый легковерный человек. Она понимала, что если с ней что-нибудь случится, сын не проживет и года. И нечего надеяться, что тот же Ланжак удовольствуется опекунством - и это когда дети так легко и совершенно не подозрительно гибнут от разных болезней, дьявол.

“Я хотел бы...” Так говорят, когда любят. А ещё тогда, когда хотят сделать комплимент или чего-то добиться, но смотрят при этом в лицо и не так. Ги смотрел в стол, и в его голосе чувствовалось что-то такое, от чего становилось почти больно. Он так произносил ее имя! Она чувствовала это как ласку, и с губ сами рвались слова, такие опасные и такие нежные. Но южанка, отчаявшись переступить через страх тут же его потерять и укоряя себя за это, смогла только беззвучно попросить, пользуясь тем, что Ги на нее не смотрел:

- Скажи мне... Солги, только скажи...

Но лгать он бы не стал. За словами Лавардена не было пустоты. Ее там вообще никогда не было, поняла вдруг Эжени. Он мог о чем-то промолчать, мог шутить, уходить от темы, но она ни разу не замечала, чтобы он лгал.
И когда он обернулся, она тоже подняла голову, и глянула на него беспомощно и безнадежно.

- Вы предлагаете мне убить кузена моего покойного мужа, - несмотря на испуганные глаза, в голосе южанки едва ощутимо зазвенела сталь. Она пыталась набраться мужества и принять верное решение, и ее колебания видны были как на ладони. Эжени терпеть не могла смертей, ей всегда было жаль, и может, только одного человека она готова была застрелить даже собственноручно, и от этой мысли у нее тоже заранее дрожали пальцы. А тут...
Лаварден смотрел на нее, совсем такой же, как той ночью, когда появился вдруг посреди злобной и пьяной толпы, чтобы успеть защитить её. И Гасси, конечно, но... Причем тут Гасси...
Нужно было собраться. Если главной ставкой сейчас была жизнь ее сына, их дом, угодья и деньги...

- Если просто дать ему денег, это не поможет, да? – тихо спросила она.

Лаварден покачал головой, и в его черных глазах на миг проглянуло живое сочувствие: - Не думаю, сударыня. Не думаю.

Эжени на миг закрыла глаза, пытаясь найти в себе достаточно жестокости, и находя только воспоминания о любезном кавалере и приятном собеседнике, каким был Ланжак. Небольшой животик, который он старательно скрывал, его вовсе не портил, и когда они с господином де Вейро садились за вино и шахматы, она всегда оставляла им свежий яблочный пирог; Ланжак смеялся и грозился увести у пожилого кузена молодую жену, что всегда ее смущало, но ведь, в самом деле, все смеялись и как-то так у него получалось об этом сказать, не обидно и не вульгарно...Но когда она ждала ребенка, Ланжак и вправду сильно охладел к частым визитам, хотя и жил не то, чтобы далеко. Но...

- Я же его знаю, - прошептала южанка, чуть не плача.  –  При жизни мужа он часто у нас бывал, вся прислуга знает, какое вино ему подавать и какую комнату готовить! И мне теперь надо решить, жить ему или умереть.

Интересно, если бы она снова вышла замуж, и в поместье появился хозяин... Может, Ланжак бы отступился. Но...

- Я не могу! – с отчаянием сказала она, отвечая больше своим мыслям, чем сказанному ранее. – Ги...

Она чуть не сбилась на ланг д'ок.

- Если это можно как-нибудь иначе... Если можно, то пусть бы жил, он мерзавец, но я не могу. Но если нет, если можно только так... Я тебе верю, ты сердце мое держишь в ладонях, ты свет мой, ангел мой, но не проси меня решить, я не знаю, как правильно. Если ты знаешь... Пожалуйста, Ги.

Она не должна была просить об этом, это была ее семья и ее заботы, и ко всем чувствам теперь добавились муки совести, но она и вправду не могла, и разница между сдержанным Севером и взволнованным Югом видна была сейчас, наверное, как никогда.

- Это неправильно, о таком просить, - тихо добавила она, пытаясь смотреть куда-то на пряжку ремня Лавардена. – Я знаю, что неправильно.

В комнате повисла тишина.
Эжени и сейчас казалось, что с Ланжаком, может, надо было просто поговорить, что-то пообещать, что-то объяснить, но...
Он хотел фамилию, на которую имел бы все права, если бы не Анри. Он хотел поместье, луга, породистых лошадей из конюшен, пруд и даже парковую беседку на краю кленовой аллеи. Что можно было дать взамен, когда он хотел получить всё?
Южанка медленно поднялась из кресла, думая о том, как велика может оказаться цена за попытку договориться. А Ги, в самом деле, уже сказал, что думал - от Ланжака нужно избавиться. Он говорил с этими наемниками, он все знал, и она должна была сказать "да", если была честна, когда говорила, что верит ему.
Она верила.
Эжени подошла к своему мужчине и обняла его сзади, прижавшись щекой к его спине.

- Он пришлет новых наемников или придумает что-то еще. Если они следили за домом, он может уже знать о тебе, и в следующий раз начнет с тебя. Я не стану этого ждать, я не хочу, я...

Она закусила губу, потерлась щекой о ткань, чувствуя под ней тепло. "Любовь моя".
Возненавидеть можно тогда, когда сама чиста и безгрешна, чего за ней не водилось, а уж то, чего она хотела добиться, с какой мыслью засыпала, когда не думала о нем, это уже само по себе было смертным грехом, и он бы, может, сам оставил ее, если бы знал.

- Я, может, хуже, чем ты думаешь, - она краем губ обозначила невидимую и невеселую усмешку. - Я думаю о том, что он может оставить меня без тебя и без сына, и уже ненавижу.

Эжени, сперва тревожно глядевшая в черные глаза Лавардена, тоже начала смеяться, обнимая его и отвечая на поцелуи.

- Вот это сила убеждения! Теперь я знаю, чтобы обрести союзников, надо сначала чуть не отстрелить им ногу. Пистолет у меня есть...

Ей не очень хотелось обещать, но почему-то казалось, что Ги не забудет свою просьбу. И она сказала "да", подавив новую вспышку жалости. Если Ланжак не явится в Париж, выполнить обещание будет легко, а если явится... После слов "Я найду его" южанка уже не сомневалась, что до ее дома "кузен" просто не дойдет.

- А ты мой трофей, - согласилась она, закрывая Лавардену рот нежным и жарким поцелуем. И думая, что ей совсем не хочется разжимать руки, когда он такой серьезный и близкий до невозможности. И теплый, и уставший. И вернувшийся с победой.

- Мой самый ценный трофей...  А я тогда кто? - спросила она между поцелуями, улыбаясь и всерьез. - Твой кто? На трофей я не гожусь. Смотри, какая шкурка, ремень не сделаешь...

Южанка приложила ладонь Лавардена к своей щеке и проводила ее вниз к плечу, позволив домашнему платью чуть-чуть соскользнуть под этой ладонью. Ниже не позволяла шнуровка, но теплый след прикосновения и так горел на коже. И она думала об этом, и еще о том, что его не было весь день, и что он устал, и голоден, должно быть. И хотелось взять с него обещание так и сделать, вернуться из любой тьмы, но что могла обещать она сама?

Приньяк, оказавшийся, вопреки первому впечатлению, очень разумным и осторожным человеком, говорил на днях, что нашел след таинственных монашек; и он, кажется, хорошо сошелся с Варгасом, по крайней мере, телохранитель не говорил о нем дурного. И оба сказали, что им нужно больше времени. Но чем все это кончится, она сейчас представить себе не могла. И чувствовала жестокую вину, потому что Лаварден обо всем этом не знал, а рассказывать обо всем этом оба, и Варгас, и Приньяк, запретили ей давным-давно. Но... Портосу она проболталась, но подробностей не знал и он...

- Если ты рассердишься на меня, очень-очень, - сказала она шепотом, как бы шутя, но целуя снова отчаянно и горячо, не в силах сказать иначе о том, чем был он для нее. Кем был он. - И тогда тоже придешь ко мне?

Отредактировано Эжени де Вейро (2020-02-06 23:21:59)

Эжени успела достаточно узнать Лавардена, чтобы почувствовать неладное за миг до того, как изменился его взгляд. За миг до того, как объятия, обжигающие страстью и любовью, сделались вдруг попыткой то ли уберечь ее от всего мира, то ли не отдать – ни миру, ни людям, никому. И в этом теплом кольце дыхание перехватывало от нежности, как всегда в его руках, но это “Вы” задело вдруг, как музыкант задевает не ту струну, и диссонанс лёгким звоном повисает в воздухе, режет, дёргает...

- Ги, - прошептала южанка, прижимаясь к нему и чувствуя, как его слова противоречат его же рукам. “Мадам...” Она чуть отстранилась, чтобы бережно взять его лицо в ладони и заглянуть в глаза. – Ты. Слышишь?

Сердце сжималось от того, как он смотрел. Она уже видела такое, когда он краем глаза замечал бумаги на ее столе, когда видел, как ей целуют руки на приемах; он был так безупречен в своем поведении, что их не принимали за любовников, но что-то все равно незримо связывало хозяйку вечера и ее бретонского гостя. Может, мысли о том, что вечер кончится и уйдут все, но не он. Может, безмолвная ласка во взгляде, когда на них никто не смотрел. Кто знает.

- Когда ты так говоришь, ты словно не со мной, - прошептала южанка, целуя его с такой нежностью, словно огонь, скрытый за мягким прикосновением губ,  мог хоть сколько-нибудь успокоить хоть одного из них.
Но Лаварден спрашивал. Спрашивал о том, о чем она говорить не хотела, зная, какой ответ может ее ждать.
Выдумки все это.

- Я... – она решилась, это было видно. – Я съезжу в один монастырь. Потом, ещё не сейчас и не завтра. Может, мне всё-таки удалось что-то найти. Это женский монастырь, и я только посмотрю и вернусь, и если повезёт, привезу что-нибудь... Это пустяки. Ну их всех, лучше будь со мной.

Если совсем повезёт, у них будут тексты этого извращенного Писания, согласно которому они жили. Не все монашки, потому что иначе им бы, может, не удалось так долго...Но что-то там могло быть, что-то весомое. Что-то, что будет лучше, чем слова.

Эжени невольно отшатнулась, услышав это, и только чудом не задела рукой стоящую на столике вазу, но грохот осколков все равно отразился от стен, неслышимый ни для кого, кроме нее.
Ронэ?!
Сердце резануло знакомой болью, будто из раны выдернули застрявшую стрелу, грубо, ничуть не заботясь о чувствах умирающего зверя. Она задохнулась первым «Что с ним?!», тут же вспомнив холодное «Никто не умер» и сразу за этим «Мои друзья…»
Она не помнила, чтобы у Ронэ было много друзей, ей никогда так не казалось, но какие-то были, конечно. Клейрак, например.
И что же, он дрался сегодня, зная, что это нужно ей?..
Она вдруг увидела, в памяти, конечно, но близко-близко, знакомые карие глаза. И память о вкусе его губ была почему-то солона и с легким привкусом металла.

Глотай любовь, пока не захлебнешься
Единой рифмой, что подходит к ней
Неспешным шагом тысячи смертей
От пустяка. И не сорвешься в крик,
С веревки тоже, впрочем, не сорвешься,
Но рухнет все. И ты. В единый миг.

- Шевалье де Ронэ знал то, что ему надлежало, - ответила она, чуть приподняв подбородок и пытаясь справиться с голосом задетой гордости и понимая, что нет, не справится. То, что Ги узнал… Кто ему рассказал, сам же Ронэ? Слуги?

Как бы там ни было, она не могла ответить на вопрос. О том, что Ронэ помог ей пробраться в дом Клейрака? Что был там и все видел, и очень, очень не хотел больше иметь со всем этим дела?..
Она не настаивала и ни о чем не просила. И, желая о чем-то рассказать, почти всякий раз успевала передумать. И в последние месяцы он не знал ничего, да и не мог знать, отсутствуя в Париже. Такие вещи она не доверяла перу и понятия не имела, куда ему писать… И черт побери, о чем писать, когда Клейрак был ему другом?
И чего она точно не должна была сейчас делать, это оправдываться.
Лаварден ревновал, она слышала это. Ревнуют не только когда любят, но Ги ее любил, она чувствовала это всегда, даже просто стоя рядом с ним. Так тепло от камина согревает кожу на расстоянии.  И она была, была виновата перед ним, и отлично знала это, не имея больше ни права, ни возможности терять голову, забываться в этой любви, когда кончиться это должно было ее арестом, изгнанием, монастырем, казнью, невесть чем. Добыть доказательства было так сложно, их и не было почти, но Клейрак не должен был жить безнаказанным, когда уже не было Катрин, и ее не было так страшно, даже за порогом смерти страшно.

- Я благодарна за помощь, - сказала она, справившись с собой, но почти так же безжизненно. – Вам обоим. Ты сказал, ему нужны деньги? Я плачу по своим счетам.

Северянину, может, легко было спасаться за такой маской, а ей совсем нет. Ну какое хладнокровие, ей обычно едва хватало терпения прицелиться, а не стрелять на звук, цвет и запах. Она положила на стол вышитый кошелек. Может, Ронэ помогал бретонцу по дружбе. Но Ги собирался платить.

- Только… - все, маска слетела, рухнула, и была за ней его любовь и ревность, или ее, она даже не знала толком, только чувствовала. – Не смей. Не уходи. Ночью? Ги! Что тебе наговорили? Кто?

Она не хотела его отпускать, не хотела, чтобы он так уходил.