Жаркие прикосновения любимых рук сейчас вызывали почти физческую боль. Лаварден хотел пригладить пальцами ее волосы - и не смог побороть оцепенение. Выходит, несмотря ни на что, он надеялся - наивно надеялся! - услышать, что бретер ей больше не нужен, опостылел, давно забыт. Возможно ли было еще в это поверить? Как знать! Бывает, что и за ложь мы бываем благодарны... Но Эжени ответила честно - и что теперь?
"Ты все еще любишь его! - мысленно упрекал он ее. - Как я могу тебя спасти? Как друг?! Как телохранитель, как любовник для холодных ночей?! Как, Эжени?!.".
"Ты ведь лжешь! Если ты хочешь его забыть, зачем тебе его стихи, зачем тебе воспоминания о нем, зачем тебе знать, что он остался жив?! Так - не забывают, Эжени, разве ты не знаешь?!".
И все-таки, и все-таки... К боли и ревности примешивались теперь облегчение, надежда и радость - и стыд за эту радость. Он был нужен! Сам черт не поймет, как и почему - но он был ей нужен! Эжени могла бы сказать, что поторопилась. Что хочет дождаться Ронэ или первой вернуться к нему. Она могла бы проститься и попросить его уйти - и Лаварден не знал, что стал бы тогда делать. С ужасом и стыдом он понимал, что, несмотря ни на что - на ту боль, которую он испытывал, на ту, которую испытает в будущем, - несмотря ни на что он не может отказаться от этой женщины и всего, что между ними было. И если это было то же чувство, которое заставляло Эжени возвращаться мыслями к Ронэ, то она была самым печальным и жестоким образом права в том, кто мог бы понять ее всем сердцем.

- Мадам?.. - ошеломленно переспросил бретонец, переводя на лицо Эжени влажно блестящий взгляд. - Мадам... что?! Раздеться?!
На несколько секунд установилась тишина. А затем раздалось прекрасно знакомое им обоим, мягкое, но отчетливо укоризненное:
- Мада-ам!..
Кусая губы до белизны, Лаварден привалился спиной к стене, всхлипнул, закрыл лицо ладонью - и, выпустив руку Эжени, шагнул к окну и оперся о подоконник. Он пытался сдержаться, пытался отвернуться, но его выдавали судорожно подрагивавшие плечи и приглушенные звуки, похожие на рыдания.
Нервный, даже истерический смех, до слез - но без капли веселья.
Такое случалось с ним после сильных душевных потрясений - а впервые произошло, кажется, в Оране. Мадам Барнье - вот еще один врач в обширной семье! - твердо знала, что это бес вселился, которых у нехристей что крыс развелось. Ронэ, когда сбежали от барселонского инквизитора, помнится, на бесов не подумал, но смотрел тоже удивленно. Что могла сейчас подумать Эжени - представить было страшно, но остановиться Лаварден не мог. И где-то в глубине души понимал, что, возьми он себя сейчас в руки, может минутой, часом, днем позже сойти с ума куда более опасным образом.

Окно в доме напротив отозвалось ответным смехом и радостным окликом. Незнакомый молодой мужчина, перегнувшись через подоконник, отсалютовал кувшином и крикнул:
- Хэй-хэй, сударь! И сударыня! Отличная ночь для веселья! Не хотите ли выйти и погулять вчетвером?
Судя по голосу, он был уже сильно пьян. Его дама смущенно запротестовала и, на всякий случай, спряталась за тонкой занавесью. Лаварден, с трудом выпрямившись и прекратив смеяться, обозначил в сторону светлого окна подобие поклона. Вздохнул, вытер с глаз слезы и тихо, так чтоб слышала только Эжени, произнес:
- Мадам! Эжени! Как же ты?!. - он осекся, с трудом переводя дыхание, и не смог закончить, не нашел слов, и только молча покачал головой.

Отредактировано Ги де Лаварден (2020-02-16 05:21:04)

Лаварден ответил любовнице долгим, тяжелым взглядом. Внутренний голос со смутно узнаваемыми интонациями матери безжалостно твердил: "Все верно. Ты хочешь, ты должен хотеть уйти. Сдохни, спейся - но не унижайся, будь мужчиной!". А вместо праведного гнева в душе дрожала боль. Он видел, как тяжело ей приходится. Эжени была гордой, по-настоящему, без кокетства, без готовности к торгу - более гордой и куда более честной, чем дозволено быть женщинам, в их извечно-уязвимом положении. И видит Бог, Лавардену и сейчас хотелось бы смягчить для нее этот удар, обнять, покрыть быстрыми, стыдливыми поцелуями ее лицо и руки, не разбирая собственных слов, сказать ей все, что она хочет услышать...
"О, бедняжка, ты все время так и делал! - насмешливый внутренний голос сочился ядом, который только мадам де Лаварден могла когда-то вложить в свои наставления детям. - Твоя дама сердца велела тебе продолжать в том же духе. Это ей по нраву, да. Но любить она все-таки будет Ронэ. Который, в отличие от тебя...".

- Хватит, - прошептал Лаварден и продолжил, чуть повысив голос: - Хватит, Эжени. Хочу или не хочу, я должен уйти.
- Сударь! - прокричали им из дома напротив. - Су-ударь! А заходите со своей дамой к нам... в гости? На пррршство любви? Пррраво слово, у нас отличное вино! Божественный напиток!
Кувшин, видно, выскользнул из неверной руки. Послышалась ругать и, снизу, с мостовой - звонкий плач разбитых черепков и плеск.
- Не судьба, сударь, - крикнул в окно Лаварден и захлопнул ставню.
Наступившая тишина была хуже, чем все пьяные ругательства мира. Он должен был уйти - хоть в этот миг предпочел бы умереть. И отчаянно искал малейший повод уйти не навсегда, оставить себе шанс - вернуться, а ей - повод позвать.
- Завтра, - он говорил бесчувственным и мертвым голосом, не глядя на нее, и только заметная дрожь руки, когда он поднял с пола свой плащ, могла выдать его чувства, - завтра мне снова встречаться с наемниками Ланжака. Хитрости им не занимать. Мне нельзя быть ни уставшим, ни пьяным. Я напишу, когда с Ланжаком будет покончено... И... мне жаль... Я жалею, что спросил, Эжени. Но раз уж так... - Лаварден тяжело вздохнул и закончил, глухо, как на исповеди. - Ты вдова. Ты знаешь - есть смерть и есть траур, его следует соблюсти. Если твой траур по вашей с ним любви когда-нибудь закончится - ты знаешь, где меня найти.