И вот теперь Женевьева растерялась по-настоящему. По всему было видно, что как ни расценивала она то внезапно вспыхнувшее в молодом человеке чувство, но совершенно не была готова.
- Ой... господин де Гистель, - она всплеснула руками и закрыла глаза.
Только бы не расплакаться! Женевьева боялась не того, что Филипп увидит ее слезы и может Бог знает чего подумать, а потому что справедливо опасалась, что никакой изящной картинки не получится. В романах слезы, конечно, прекрасны и свидетельствуют о тонкости душевных чувств, важности момента и чего-то там еще возвышенном, но комок, подступивший к горлу, она хорошо знала, потому что кто же в своей жизни не плакал? Как и то, что ничего изящного из него не получается - она просто разревется, и ничуть не красивее, чем пару лет назад, когда младшие сестры по глупости испортили ее вышитые для подушки розы. Отец тогда сказал, что ее коровий вой был слышен на другом конце дома, и Женевьева подозревала, что примерно так это и было, хотя вообще-то коровы не воют. И это кто угодно знает, даже барышни благородного происхождения.
Словом, все опять получалось как-то не так, как можно было себе представить, хотя чувствовала Женевьева все по-настоящему. Господин де Гистель был молодым человеком, с которым ей вовсе не хотелось прощаться, и с которым ей было очень приятно без всяких если. И влюбленность которого приносит ей только хорошее, а вовсе не как с господином де Бове, который и не влюблен был вовсе, она теперь это точно знала.
- Я же никуда не собираюсь пропадать прямо сейчас, - дрожащим голосом заверила Женевьева. - До Лиона совсем-совсем никуда, даю вам слово. А про потом вы и сами знали.

Хорошо, что Филипп не видел лица Женевьевы, иначе он бы заметил, что при его обещании вернуться она позволила себе криво улыбнуться - скепсис, говорящий, безусловно, о том, что мадемуазель де Мильво уже знала, что такое разочарование, и некоторым заверениям не верила, пусть ее собеседник уже и доказал, что умеет говорить правду там, где другие предпочитают соврать. А вот вопрос уже ее разозлил.
- Что вы такое спрашиваете, господин де Гистель! - возмутилась Женевьева и, вывернувшись, отбежала на несколько шагов.
Она разрумянилась и превратилась в настоящее олицетворение благородного гнева.
Вернется он! Разумеется, вернется, и даже рыцарем станет, тут она готова была поверить. Только это будет же уже где-то в самом конце ее жизни. Или в середине. Но кому нужна и середина, спрашивается?
- И не придумывайте себе ничего такого, слышите? - она развернулась и чуть ли не бегом направилась в сторону корабля.
Даже шаги ее были злыми и рассерженными. И как она умудрилась так далеко уйти? А ведь путь сюда казался таким коротким! Чуть ли не в сотню шагов. А теперь вон берег как далеко. Прямо как в сказке, где путь в одну сторону длиннее пути в другую во много раз.

- Вот и не спрашивайте, - щеки Женевьевы пылали благородным гневом и возмущением.
Ее ладони невольно сжались в кулачки, отчего она стала похожа не на разгневанную тигрицу или кого там положено взрослой женщине, а на злого ребенка, который сейчас набросится на обидчика, которому, конечно, не может причинить большого вреда и прекрасно об этом знает. Она поняла, каким смешным был этот жест, от чего разозлилась еще сильнее и спрятала руки за спину.
- Вы не только спрашивать, вы даже думать так не могли... даже одно мгновение... даже половину мгновения...
И если только что Женевьева казалась гораздо опытнее, чем можно бы было ожидать от невинной девицы, то теперь была как будто младше Филиппа. И не было тут ничего удивительного, ведь целоваться ей приходилось сколько угодно, как и обмениваться двусмысленностями и кокетничать, а вот на ее влюбленность никто никогда не намекал.
Да она и влюблена никогда не была! Если не считать садовника, что было целых четыре года назад. И еще сына старинного друга отца, когда они гостили в их замке две недели... А это было два года назад. Но ни один из них, конечно, ни за что бы не сказал такой глупости! А Женевьева никому ничего не рассказала и была свято уверена, что ни одна живая душа о ее чувствах не догадалась.
- Навоображали себе всякого...
Упоминание о баронессе, впрочем, охладило ее пыл, и Женевьева испуганно посмотрела в сторону корабля, а потом насупилась с мстительным выражением лица:
- Вот и бойтесь ее. Что вы будете делать, если она спросит, а я скажу, что вы вели себя возмутительно и оскорбительно?