Июньское солнце 1622 года стояло в зените, превращая Мадрид в гигантскую печь. В мастерской сеньора Кардучо было светло и душно. Широкая оконница с мелкими лунными стеклами была распахнута, но лишь впускала потоки знойного воздуха, в которых золотистой пылью танцевали мельчайшие частички пигментов.

Беатрис с самого детства, помогая отцу в мастерской, видела многих знатных людей и научилась их понимать. Малышкой ей ничего не стоило вызвать умиление на лице строгой сеньоры или улыбку чопорного гранда. Сейчас же, в своем расцвете, девушка вызывала у позировавших отцу чувства несколько иного характера.

Отец никогда открыто не поощрял ее невинные шалости, но никогда и не порицал. Возможно потому, что случайные тени мимолетных эмоций делали выходящие из-под его кисти портреты такими живыми.

Мужчина, вошедший сегодня в мастерскую, удостоил Беатрис взглядом столь коротким поверхностным и незаинтересованным, что это ее задело. Девушка сделала неловкое движение и выронила медный пестик, которым растирала краску, позволив ему звякнуть о каменный пол.

Она ждала снисходительной фразы или насмешливого замечания о ее неуклюжести. Но вместо этого высокий господин, словно не заметив ее суеты, медленно обвел взглядом мастерскую. Его темные, внимательные глаза скользнули по незаконченным холстам на мольбертах, задержались на столе, заставленном склянками и палитрами, заглянули в дальний угол, где на полке стояли гипсовые слепки. Казалось, он искал в полумраке за портьерой или за большим подрамником скрывающуюся фигуру хозяина мастерской. Лишь убедившись, что в помещении они одни, он перенес взгляд на девушку. Тишину нарушил его голос — низкий, бархатистый, с легкой тенью раздражения:
— Кажется, я опередил время. Сеньор Кардучо, я полагаю, отсутствует?

— Добро пожаловать в нашу скромную мастерскую, сеньор! — Беатрис улыбнулась слишком широко и приветливо, не как знатные доньи, но она такой и не была. — Отец будет с минуты на минуту. Прошу вас, располагайтесь!

— Благодарю вас, сеньорита, — произнес Гаспар. Его взгляд скользнул по упавшему пестику, но в его глазах не было осуждение. Если у сеньориты Кардучо падает все из рук, это проблема сеньориты.

Маркиз поискал где бы присесть в этом царстве творческого беспорядка и направился к глубокому арочному проему окна. Он отодвинул стоявший на пути старый стул со следами краски — должно быть, на нем отдыхал уставший итальянец после долгих часов стояния у мольберта — и с непринужденной грацией устроился на каменном сиденье, положив рядом свои перчатки. Это место единственное выглядело чистым, а из окна дул легкий ветерок; если и сидеть в такую жару, то только здесь.

«Вот прекрасно — терять драгоценное время из-за этого Кардучо. Где его носит? Почему бы не сидеть на месте, как подобает порядочному человеку» — мысленно ворчал Гаспар, с завистью провожая глазами одинокое облако, беззаботно плывущее по синему небу. Облаку не надо было позировать несколько часов в неудобном наряде, но парадный портрет уже заказал отец. А ему не откажешь… Мысли молодого человека прервал странный звук...

Это был мягкий едва слышный шелест. Девушка рисовала! Гаспар наблюдал, как ее пальцы, испачканные краской, уверенно водили углем по бумаге, и во взгляде маркиза мелькнуло любопытство. До этого момента он видел в ней лишь дочь художника, скромную помощницу в мастерской. Но теперь, присмотревшись, увидел, как она увлечена своим делом. В ее позе, склоненной над альбомом, была не робость служанки, а сосредоточенность творца. Это показалось ему странно притягательным...

— Сеньорита, что это вы делаете? — голос маркиза прозвучал с неподдельным удивлением, в нем читалось любопытство. — Вы рисуете… меня? — уточнил он, и в его бархатном голосе зазвучала заинтересованность, приправленная легкой, почти незаметной усмешкой человека, привыкшего быть объектом внимания, но никогда — столь неожиданного и непосредственного.

Беатрис вздрогнула. Это он так тихо подошел или она, увлекшись рисунком, ничего не замечала вокруг. Отрицать очевидное было нелепо — угольный профиль, горделивая поза, черные глаза, смотрящие вдаль,— рисунок вышел удачным. Щеки девушки вспыхнули румянцем, она опустила глаза, словно застигнутая за чем-то недопустимым. Горячая волна прокатилась по всему ее телу под его уверенным, слегка удивленным взглядом. Не без труда вернув плавность сбившемуся дыханию, с милой обезоруживающей улыбкой произнесла всего одно слово:
— Простите...

Несколько секунд он молча изучал рисунок, а на его губах играла удивленная и довольная улыбка.
— Так-так-так, — наконец произнес маркиз, и в его низком голосе звенела насмешливая нотка. — Позвольте полюбопытствовать… Неужели это я такой? Право слово, не припомню, чтобы видел господина важнее меня. Разве что собственное отражение в зеркале по утрам, — он мягко рассмеялся, чтобы разрядить обстановку. — Сеньорита, вы наделили мой образ столь героическими чертами, что я теперь не знаю, как мне стать достойным его...

— Прошу, не будьте так строги к незатейливому женскому рисунку. Суть и характер можно передать на бумаге, когда человек тебе знаком, а незнакомца же рисуешь как цветок, всего лишь внешний облик.

— Ваша логика столь безупречна, сеньорита, сколь и моя невежливость — произнес Гаспар с обезоруживающей улыбкой, в которой внезапно не осталось и тени надменности. — Позвольте же мне исправить ошибку.

Мужчина сделал легкий, отточенный поклон — не раболепный, но исполненный безупречного достоинства.
— Гаспар де Гусман, маркиз де Касаса к вашим услугам. А как зовут прекрасную повелительницу угля и бумаги?

— Беатрис Кардучо, — произнесла девушка с достоинством в почтительном реверансе. Однако в глазах ее блеснули искры плохо скрываемой, почти детской радости от его похвалы и внимания.

Гаспар не отрывал взгляда от девушки. Казалось, он пытался запечатлеть каждую черточку, каждый отблеск света на ее лице, теперь, когда у этого очаровательного личика появилось имя.
Беатрис была невысокой, хрупкой, и в этом заключалась ее прелесть — казалось, одно неловкое движение, и она испугается, вспорхнет и улетит, как пугливая птичка. Но в то же время в каждой линии ее стройного тела, в каждом движении чувствовалась грация и женственность. Смуглая кожа, столь непохожая на бледность, которую так ценили при дворе, казалась теплой и живой. А волосы девушки! Каштановые, густые, непокорные — они словно жили собственной жизнью, выбиваясь из прически и искрясь медно-рыжими бликами при каждом движении. Высокие скулы, прямой нос с едва заметной горбинкой, придававшей лицу характер, и губы… полные, алые, будто специально созданные для того, чтобы сводить мужчин с ума. Но главное — это были ее глаза. Теплые, карие, глубокие — в них сейчас плескалось столько эмоций: и смущение, и детская радость, и острый, живой ум.

— Донья Беатрис, — произнес он ее имя медленно, растягивая каждый звук, словно это было дорогое вино, которое нужно смаковать. — Вы же не позволите мне думать, что такой дар ограничился лишь одним наброском? — в его голосе прозвучала легкая, почти заговорщицкая нотка. — Уверен, этот альбом скрывает еще немало шедевров. Не лишайте меня возможности восхититься ими. Умоляю.

В такую минуту полагалось бы сделать паузу, потупить взор, изобразить смущение и нерешительность... Но Беатрис, переполненная эмоциями, стремительно протянула альбом, и ее голос, уверенный и звонкий, сопровождал шелест переворачиваемых страниц.

Вот роза, которой она любовалась сегодня утром по дороге в мастерскую, вот закатные лучи ласкают глиняный бок кувшина с вином, вот забавный пес, задремавший у обочины. Торговка. На этом рисунке их взгляды задержались одновременно. На лице женщины сияла самая сладкая и добродушная улыбка, но глаза — цепкие, хитрые, колючие, словно два отточенных холодных камушка, — выдавали ее истинную натуру.

— Как жаль, что в этом альбоме так мало портретов. Знаете, они у меня особенно хорошо выходят, — голос ее звучал без тени хвастовства, лишь с чистой радостью признания. — Даже отец порой использует мои наброски для своих работ наравне со своими.
(Ну и что, что это было всего несколько раз? Но ведь было же!)
Девушка была так увлечена, что не замечала ни выпавшую из прически прядь, ни взгляд мужчины, направленный уже не столько на рисунки, сколько на нее саму.
— Если бы я могла показать вам другие альбомы...

— Я готов смотреть ваши работы хоть целый день, донья Беатрис, — его голос прозвучал неожиданно мягко, без привычной светской насмешливости. — В них есть нечто... искреннее. Та самая жизнь, которую так часто теряют в парадных портретах.

Он перевернул еще одну страницу, и его пальцы задержались на угольном наброске старого солдата.
— Скажите, — внезапно спросил Гаспар, поднимая на нее заинтересованный взгляд, — вам никогда не хотелось пойти дальше альбомных набросков? Стать не просто дочерью мастера, но и мастером самой? Вспомните Софонисбу Ангишолу...

Беатрис замерла. Это имя было для нее одновременно маяком и призраком. Возможностью, которая казалась такой манящей, далекой и недостижимой.
— Я бы хотела... — она запнулась, внезапно осознав всю дерзость своих тайных мечтаний, высказанных вслух.
Но маркиз, не дав ей опомниться, сделал шаг вперед. В его темных глазах вспыхнула азартная искра, та самая, что бывает у игроков, ставящих на кон все.

— А что, если я предложу вам нечто большее, чем просто одобрение? — его голос снизился до интимного, почти заговорщицкого шепота. — Что, если мы напишем вашу версию моего портрета? Параллельно с работой вашего отца. Тайно. Чтобы затем... сравнить.

Гаспар выдержал паузу, дав ей осознать всю безрассудность его предложения.
— Ваш отец увидит то, что должен увидеть — официальный образ маркиза де Касаса. А вы... а вы напишите то, что видите вы. Без условностей, без лести. Честный портрет. Ваш взгляд.

Воздух в мастерской застыл. Даже пылинки, танцующие в солнечном луче, казалось, замерли в ожидании. Это было безумием. Вызовом отцу, условностям, всему ее миру. Но в тихом, настойчивом взгляде дона Гаспара читалось не насмешка, а подлинный интерес. Он предлагал ей не просто игру — он предлагал ей испытание. Возможность доказать самой себе, чего она стоит на самом деле.
И в глубине ее души, преодолевая страх, робко, но упрямо поднялся ответ.
Внутри нее все кричало единым, ликующим вихрем: «Да!» — тысячу раз «да!». Но вовне лишь легкий, почти невесомый кивок выдал ее согласие, а всю бурю восторга и дерзкого азарта она спрятала в глубине карих глаз...

— Добрый день, синьор! Простите, что заставил ждать.
Сухой, отрывистый голос отца, словно холодная вода, обрушился на нее, резко вернув из сияющих высот мечты в знакомый, привычный мир мастерской. Девушка, сделавшая лишь первый, робкий шаг к своей сверкающей на солнце мечте, вновь ощутила под ногами грубые каменные плиты пола.

Сеньор Кардучо, извинившись за опоздание, встретил маркиза почтительным, но исполненным собственного достоинства поклоном. Обменявшись церемониальными любезностями, мужчины погрузились в обсуждение будущего портрета. Кардучо, с профессиональной критичностью окинув взглядом осанку и черты лица маркиза, наметил в уме композицию, тут же предложив несколько вариантов фона. Гаспар со знанием дела кивал, одобряя тот или иной замысел, его бархатный голос звучал ровно и почтительно, не выдавая и тени недавней волнующей беседы с дочерью художника.
Последующие три часа маркиз замер в избранной позе у высокого окна, из которого лился поток полуденного света. Воздух в мастерской загустел от зноя и запахов льняного масла, скипидара и пыли. Кисть сеньора Кардучо уверенно водила по грунтованному холсту, кладя первые, обобщающие мазки, намечая темным умбром тени и охрой — основные объемы. Лишь изредка он отвлекался, чтобы поправить положение руки или размять затекшую шею. Беатрис, притворяясь погруженной в растирание пигментов, украдкой наблюдала, как на белой плоскости рождается изображение — пока еще лишь призрак будущего величия.

Когда тени начали удлиняться, знаменуя конец сеанса, Гаспар с облегчением расправил плечи. Обменявшись с художником несколькими заключительными фразами о следующей встрече, он уже на пороге обернулся, словно вспомнив о маловажном деле.
— Ах, да, сеньор Кардучо, — его голос приобрел светскую легкость, — если позволите, я хотел бы обратиться к вам с одной просьбой. В новом крыле нашего дворца завершено строительство небольшой часовни. Мой отец питает надежду, что ее роспись будет достойна нашего дома. И мы были бы рады, если бы вы оказали нам честь и взялись за эту работу.

Художник, польщенный, уже начал было складывать руки в почтительном жесте благодарности, но маркиз мягко продолжил:
— Разумеется, я понимаю, что работа над моим портретом отнимет у вас все силы и время. Потому позвольте предложить решение: предварительные эскизы и наброски для росписи могла бы сделать ваша дочь. Я уже имел возможность убедиться, что талант и вкус передались ей по наследству, — он кивнул в сторону альбома Беатрис. — Разумеется, под вашим строгим руководством. А для ее спокойствия и соблюдения приличий мой личный слуга, человек почтенных лет и безупречной репутации, будет сопровождать донью Беатрис к нашему дворцу и обратно каждый день.
Предложение повисло в воздухе, идеально сбалансированное между лестью таланту мастера, заботой о его времени и безупречной, с точки зрения приличий, организацией. Сеньор Кардучо оставалось лишь принять его, что он, после короткого раздумья, с достоинством и сделал.

Отредактировано Гаспар де Гусман (2025-08-29 18:23:02)

Подпись автора

Это XVII век, детка. Инстаграма нет, поэтому все свои грехи нужно оформлять в виде сонетов и портретов.

На следующее утро в двери мастерской постучали. На пороге стояли двое: пожилой слуга герцога Медина-Сидония, представившийся доном Альбино, и сухопарый мужчина лет за пятьдесят, с немного рассеянным видом, одетый в поношенный, но чистый камзол.

— Сеньорита, — обратился дон Альбино. — Я имею честь сопровождать вас во дворец. Ваш слуга поедет с нами. Сеньор Кардучо просил, чтобы он был рядом и помогал вам.

Дон Мигель, старый слуга их семьи, улыбнулся Беатрис тепло и немного виновато.
— Ваш батюшка беспокоится, сеньорита, — сказал он тихим, мягким голосом. — Велел присмотреть, чтобы вы не устали. И инструменты ваши поносить. Я всегда буду рядом.

Он бережно, почти с нежностью, взял ее тяжелую сумку и они пошли к карете.

Дорога до дворца Медина-Сидония прошла спокойно. Дон Альбино мирно дремал в углу кареты, а дон Мигель, устроившись напротив Беатрис, то и дело что-то бормотал себе под нос и беспокойно ощупывал карманы, проверяя, не забыл ли он носовой платок для сеньориты и яблоко на случай, если она проголодается.

Дворец поразил их ослепительной новизной. Под ногами холодно сверкали шахматные плиты пола из мрамора, а по стенам, обитым фламандскими шпалерами, тянулась вереница фамильных портретов и картины Тициана, Санти, Веронезе, Босха и Эль Греко и многих других, которых Беатрис еще не видела.

Дон Мигель, неся ее вещи, шел рядом, восхищенно смотря по сторонам, то и дело спотыкаясь о собственные ноги.
— Ой, простите, сеньорита, — бормотал он. — Красота-то какая! Прямо как в церкви, только... новее.

Дон Альбино вел их бесконечными анфиладами, где под высокими сводами застыли искусно вырезанные колонны из темного дерева, с капителями, увитыми резными листьями аканфа и гроздьями винограда. Наконец, он остановился у массивной двери из темного дерева.

— Часовня, сеньорита, — произнес он, и тяжелые створки бесшумно поплыли внутрь.

Беатрис замерла на пороге. Высокий сводчатый зал был пуст и полон безмолвного ожидания. Воздух пах штукатуркой и свежеотесанным камнем. Белизна голых стен резала глаза. Лишь тонкие лучи света из высоких окон падали на грубо сколоченные леса да на каменный пол, еще хранивший следы резцов каменотесов. Здесь не было ни позолоты, ни ликов святых — лишь тихий, нерожденный еще гимн будущему величию, замерший в пространстве, ожидая ее руки.

Девушка застыла, охваченная благоговейным трепетом. С похожим чувством она замирала каждый раз, открывая новый альбом, прежде чем нанести первые штрихи на чистый лист.

Это чувство восторга и страха. Нетронутый лист совершенен в своей чистоте, а художник приносит этот идеал в жертву. Миссия настоящего творца в том, чтобы жертва не стала напрасной.

Только рождение чего-то по-настоящему прекрасного может оправдать гибель этой величественной божественной чистоты, которая сейчас предстала перед глазами девушки.

Сердце замерло, но через мгновение рвануло в бешеном ритме. Восторг и страх заполнили грудь, так что стало тяжело дышать. Беатрис забыла обо всем, даже мечта, ради которой пришла она сюда, отступила и скромно встала в тени...

— Господи помилуй, — прошептал за ее спиной дон Мигель, крестясь. — Какое раздолье для кисти-то, сеньорита! — Он полез в сумку. — А где же ваши угольки? Сейчас, сейчас я все найду...

Он принялся возиться с инструментами, тихо напевая себе под нос, совершенно не мешая ей погрузиться в благоговейный трепет.

Гаспар, затаив дыхание, наблюдал за девушкой из щели потайной двери. Он видел ее профиль, озаренный светом, — прямой нос с легкой горбинкой, длинные ресницы, губы, приоткрытые в безмолвном изумлении. Видел, как ее пальцы сжимают складки простого черного платья, не от страха, а от переизбытка чувств. В ее позе, в молчаливом диалоге с пространством, была та самая энергия, что он увидел в ее альбоме.

Вчерашний порыв, заставивший маркиза пригласить ее для тайной работы, теперь казался ему ребячеством и легкомыслием. Он солгал себе тогда, будто просто хочет украсить скучные дни флиртом с хорошенькой художницей, увидеть румянец на ее щеках, зажечь в ее глазах испуг и лесть.

Но сейчас, глядя на нее, на эту глубокую, почти молитвенную сосредоточенность и тихую, сдержанную силу, он понимал: все было иначе. Да, Гаспару польстило, что он разглядел в ней этот дар. Но было и другое, более глубинное и тревожное желание. Он захотел, чтобы она разглядела его.

Не маркиза де Касаса, блистательного придворного, а того, кто прятался за этой позолотой скуки и условностей. Он поймал себя на мысли, что хочет увидеть свое отражение в ее глазах — честных, ясных, лишенных придворной лести. Хотел, чтобы ее рука, точная и беспощадная, как в тех эскизах, запечатлела не его титул, а его суть. Или то, что от нее еще оставалось.

Его взгляд перешел на слугу, который с трогательной заботой что-то искал в сумке, бормоча себе под нос. «Вот кого прислал Кардучо опекать своего птенца. С виду совсем простоват. Возьмет ли он деньги, если я захочу его подкупить?» — подумал Гаспар.

Он бесшумно отступил вглубь потайного хода, позволив двери сомкнуться. Пусть пока донья Беатрис насладится своим храмом. Черед маркиза еще настанет. Комната с приготовленным мольбертом и инструментами может и подождать...

Отредактировано Гаспар де Гусман (2025-09-19 12:58:07)

Подпись автора

Это XVII век, детка. Инстаграма нет, поэтому все свои грехи нужно оформлять в виде сонетов и портретов.

Несколько дней спустя...

Гаспар сбросил на спинку стула расшитый дублет и с облегчением распустил завязки на вороте рубашки. Он присел в непринужденной позе, наслаждаясь редким ощущением свободы. Семь дней. Всего семь дней этих тайных встреч, и он с удивлением ловил себя на том, что ждет их с нетерпением, стараясь поскорее избавиться от придворных обязанностей, чтобы перейти к сеансам позирования.

Беатрис стояла у мольберта, закусив губу от сосредоточенности. На ее лбу и шее поблескивали крошечные капельки пота. Она отложила одну кисть, чтобы взять другую, и ее пальцы, испачканные в охре, двигались с уверенной, почти дерзкой грацией.

У этой девушки не было его блестящего образования, она не знала латыни и не читала Сенеку и Цицерона, но ее ум был острым и живым, а мнение — ее собственным, не украденным из книг. Говорить с ней было интересно. А еще она была красива. И маркизу нравилось наблюдать, как она работает.

Но иллюзия их уединенного мира не продлится вечно. Гаспар понимал: скоро начнется большая работа. Прибудет дон Винченцо с подмастерьями, и часовня наполнится людьми. Уйдут эти последние дни странной идиллии, где он был просто Гаспаром, а она — просто Беатрис. Обманывать старого дона Мигеля было не сложно, но едва ли они смогут скрываться от проницательного художника и любопытных учеников. Если Гаспар хочет сделать девушку своей — а он хотел этого с каждой минутой все сильнее, — маркизу де Касасу следовало поторопиться.

— Вам неудобно? — голос художницы прозвучал негромко, нарушая тишину. — Вы сменили позу.

— Мне совершенно удобно, донья Беатрис, — отозвался Гаспар, пытаясь принять предыдущее положение. — Ваша работа завораживает. Продолжайте прошу вас.

Беатрис бросила на него быстрый, неуверенный взгляд, поймала пристальный взгляд маркиза и тут же опустила глаза. Он видел, как она смутилась. Она чувствовала, что он наблюдает за ней. И, кажется, ей это нравилось.

— Знаете, о чем я думаю? — спросил Гаспар, заставляя художницу снова поднять на него глаза.

— О том, что пора бы уже Энрике принести нам лимонаду? — попыталась пошутить Беатрис, но шутка вышла скомканной.

— Нет. Я думаю о том, что эти часы, пожалуй, единственное время, когда я перестаю быть маркизом де Касаса. И становлюсь просто человеком. И мне это… невыразимо приятно...

Беатрис молча отложила кисть и кончиками пальцев смахнула со лба надоедливые капли пота, оставив на коже легкий след краски. Она подошла к столу, где стоял глиняный кувшин, обернутый влажной тканью, налила в стакан воды и сделала несколько долгих глотков. Прохлада разлилась внутри, ненадолго отгоняя жару.

Ее взгляд скользнул по Гаспару. Да, он ей нравился. Слишком уж нравился. Это чувство было похоже на редкий, дурманящий аромат. Ей льстило его внимание и его откровенная заинтересованность. С ним можно было говорить об искусстве. Маркиз видел нюансы, чувствовал композицию, и его похвала ее работе много для нее значила. Иногда, украдкой, она позволяла себе представить немыслимое: себя — его женой. Хозяйкой этого дворца. Но Беатрис не была наивной дурочкой. Она видела пропасть между маркизом де Касаса, грандом Испании, и дочерью придворного художника. А ее мечты парили куда выше брака и семейного очага. Она хотела не титула, а признания. Не мужа, а холста и красок. Хотела, чтобы о ней говорили не «посмотрите, какая прелестная особа», а «посмотрите, какая виртуозная работа».

Беатрис знала, что привлекательна. И понимала, что не ее альбом с зарисовками цветов, птиц и уличных сценок — причина этих уединенных сеансов. Этот «тайный» портрет был лишь изящным предлогом, ширмой, за которой скрывалось иное желание. И это знание задевало ее гордость. Потому Беатрис и вкладывала в этот портрет все силы, всю душу. Это был ее шанс. Шанс доказать, что ее дар заслуживает не меньшего восхищения, чем ее красота. Чтобы в глазах маркиза она была не просто хорошенькой девицей, а творцом. Чтобы его влечение, а она чувствовала его, было смешано с уважением.

Над эскизами фресок в часовне художница трудилась ничуть не меньше, но это был труд подмастерья. Вся слава, вся признательность достанутся ее отцу. Ее руку растворят в его манере, ее находки припишут его гению. А этот портрет… этот портрет был только ее.

Гаспар поднялся со стула и подошел к мольберту. Он долго смотрел на холст, где из хаоса мазков уже проступали знакомые ему черты — высокий лоб, линия носа, насмешливый изгиб губ. Не идеализированные, а живые, почти дышащие.

— Ваша работа так хороша, донья Беатрис, — произнес наконец маркиз. — Право, жаль, что этот портрет, вероятно, никогда не увидят. Никто, кроме нас двоих и, возможно, пары моих слуг.

Беатрис лишь пожала плечами.
— А многие ли портреты видят свет, сеньор? Большинство из них томятся в личных кабинетах, спальнях, потаенных комнатах замков. Их видят лишь избранные. Они становятся частью чьей-то жизни, а не достоянием толпы.

Гаспар задумчиво кивнул. Затем он резко сменил тему, его взгляд стал пристальным и острым.
— Скажите, донья Беатрис, а есть ли у вас жених? Неужели дон Винченцо, человек практичный, до сих пор не подыскал своей талантливой дочери подходящую партию?

Вопрос вонзился в девушку, как игла. Это была ее самая тайная и самая горькая тревога.

— Отец... не спешит терять свою единственную дочь, — выдохнула она, отводя взгляд. — Но я... я не хочу выходить замуж. Совсем. Мне не нужен муж. Мне нужно лишь одно — возможность рисовать. Искусство — вот цель моей жизни. Все остальное мне не интересно.

Гаспар усмехнулся. Если бы все было так просто, как она говорила! Но реальность была жестока.
— Женщин-художниц при испанском дворе еще не было, сеньорита. Даже госпожа Ангишола была прежде всего придворной дамой и учительницей рисования королевы. Ее кисть была приятным дополнением к ее статусу, а не причиной оного. Чтобы стать художницей, одной лишь страсти и таланта мало. Потребуется могущественный покровитель. Возможно, не сам король, но... кто-то, кто обеспечит вас работой, средствами, защитой на долгие годы. Кто откроет перед вами двери, которые обычно закрыты для женщин.

Маркиз смотрел на нее с предложением. Он намекал на себя.

Беатрис встретила его взгляд. В ее теплых карих глазах вспыхнул не страх, а вызов.

— Вы правы, дон Гаспар, — голос девушки прозвучал тихо, но твердо. — Покровитель нужен любому художнику. Но у женщин... у женщин в этом поиске есть одно преимущество.

Она сделала паузу, держа его в напряжении.
— Мы можем предложить своему покровителю не только свой талант...

Намек Беатрис повис в воздухе. Он был настолько прямым, что на мгновение ошеломил Гаспара, привыкшего к придворным экивокам. В ее глазах он увидел не девичью робость, а стальную решимость. Эта девушка готова была переступить через условности, отдать самое себя ради одного-единственного шанса — позволить своему таланту взлететь.

Гаспар преодолел расстояние между ними в два шага. Руки маркиза легли на плечи девушки — нежно, но властно. Он почувствовал, как Беатрис вздрогнула, но не отстранилась. Ее взгляд был полон вызова и согласия одновременно.

— Почему бы и нет? — прошептал маркиз, и его губы коснулись губ художницы.

Тело Беатрис ответило ему — сперва робкими, а затем все более уверенными движениями. Поцелуй стал глубже, страстнее. Руки Гаспара скользнули вниз, обвили талию девушки, прижали к себе. Он чувствовал, как бьется ее сердце — бешено, как у пойманной птицы. Но это была птица, которая сама бросилась в силки.

Гаспар внезапно оторвался, и прежде чем Беатрис успела опомниться, одним движением подхватил ее на руки. Она инстинктивно обвила его шею, прижимаясь к нему всем телом. Он понес ее прочь из мастерской, вглубь своих личных покоев.

Спальня маркиза встретила их прохладной полутьмой. Солнечные лучи едва пробивались сквозь щели закрытых ставней. Итальянская кровать с балдахином казалась огромным кораблем, готовым к отплытию. Он опустил ее на прохладную простыню, и сам последовал за ней, не прекращая осыпать поцелуями. Его пальцы ловко раздевали ее, обнажая смуглую кожу.

В сознании Беатрис мелькали обрывки мыслей: отец, честь, будущее... Но они тонули в нарастающей волне ощущений. Она видела лицо Гаспара над собой — прекрасное, наполненное страстью, лишенное привычной надменной маски. Ей нравился этот мужчина. Прямо сейчас, в эту минуту, больше всего на свете. Его желание будило в ней ответные чувства. Она помогала ему сбросить рубашку, ее пальцы впивались в его плечи, притягивая его к себе.

Когда последние преграды из одежды пали, и их обнаженные тела прильнули друг к другу, она не испугалась. А сама потянулась к нему, отвечая на каждое его движение, каждый вздох. Беатрис шагнула в эту страсть словно в безумный ураган, в дикую бушующую стихию. И только самым краешком сознания, где-то очень глубоко она понимала, что сделала самый смелый, самый отчаянный и рискованный шаг к своей мечте.

Отредактировано Гаспар де Гусман (2025-09-20 23:28:07)

Подпись автора

Это XVII век, детка. Инстаграма нет, поэтому все свои грехи нужно оформлять в виде сонетов и портретов.

За два дня до отъезда в Арагон

В комнате было жарко несмотря на распахнутые окна. Отец Луис де Кастилья, личный духовник маркиза и его младшего брата Мельчора, сидел в тени в углу, вытирая платком влажный лоб. Иезуит, племянник того самого Гонсало де Кастильи, терпеливо ждал, когда молодой человек выскажет вслух то, что его беспокоило.

Дон Гаспар нервно прохаживался по мраморному полу, его каблуки отбивали беспокойный ритм. Он то замирал у окна, глядя в сад, то вновь начинал свой путь из угла в угол.

— Отец Луис, мне надо исповедаться... — слова сорвались с его губ резко, и он с отчаяньем посмотрел на духовника.

Священник, встретив взгляд маркиза, мягким жестом показал на кресло напротив.

—  Исповедь — это не судилище, дон Гаспар, а врачевание души. Говорите, сын мой. Господь внимает вам через мое недостойное слушание. Чем терзается ваша совесть?

Гаспар на мгновение задержался у кресла, его пальцы сжали резную спинку, но сесть он не смог. Снова зашагал, теперь глядя себе под ноги.

— Я... я согрешил, отец... я соблазнил женщину...

Отец Луис сохранял неподвижность. Лишь капля пота медленно скатилась по его виску. Он не выражал ни осуждения, ни удивления.

— Грех блуда тяжек. Но милосердие Господне безгранично. Эта женщина... была ли она свободна от уз брака?

— Она девица, —  выдохнул Гаспар, останавливаясь посреди комнаты и глядя на расписной потолок. — И это не было насилием...

Отец Луис слегка кивнул, его лицо смягчалось, но в глазах оставалась серьезность.

—  Это... облегчает вину, но не снимает ее. Грех совершен по взаимному согласию, но души двух чад Божьих осквернены. Вы оба поддались слабости плоти.

Духовник сделал паузу, давая время маркизу обдумать услышанное.

—  Скажите мне, дон Гаспар... что в вашем сердце теперь? Одна лишь похоть, удовлетворенная и забытая? Или есть в нем место для раскаяния и ответственности за ту, чью честь вы повредили?

Гаспар горько усмехнулся и провел рукой по волосам, убирая с лица влажные пряди.

— Я не знаю…  жениться на ней я не могу... она дочь ремесленника, хоть и красивая как ангел... Но и замуж ей теперь не выйти, — его пальцы сжались в кулаки, костяшки побелели.

Отец Луис смотрел на него с глубокой печалью.

—  "Жениться не могу..." — эти слова говорят мне, что ваш грех не в одной лишь слабости плоти, дон Гаспар. Он — в гордыне.

Духовник отложил на стол молитвенник и сложил руки.

—  Вы согрешили не как юноша, влекомый страстью, а как вельможа, уверенный, что его положение позволяет пренебречь судьбой другой души. Вы лишили ее не только невинности, но и будущего, и теперь терзаетесь, ибо ваша совесть, хоть и запоздало, пробудилась.

Голос священника стал тише, но тверже:

—  Раскаяние должно быть не только в словах, но и в деле. Вы не можете дать ей имя, но вы обязаны обеспечить ее будущее. Пристроить ее в хорошую семью вдали от Мадрида, выдать за нее щедрое приданое, чтобы честный человек взял ее в жены, не спросив о прошлом. Это — ваша обязанность. Ваше искупление.

Гаспар резко повернулся к нему, и в его глазах читалась настоящая мука.

— Но... я кажется люблю ее... я не могу отправить ее далеко от себя.

Отец Луис закрыл глаза на мгновение, словно вознося безмолвную молитву о вразумлении. Когда он открыл их, в его взгляде была суровая решимость.

—  "Люблю..." — дон Гаспар, сатана часто рядится в одежды ангела, а похоть — в ризы любви, чтобы вернее погубить душу.

Священник с силой, но без стука, опустил кулак на подлокотник кресла.

—  Вы говорите о любви, но какая это любовь, если вы готовы сделать ее своей наложницей? Позволить ей влачить жалкое существование в тени, лишенной чести, семьи, таинства? Это не любовь, а эгоизм, облеченный в нежные слова!

Голос духовника смягчился, становясь почти отеческим:

—  Истинная любовь, сын мой, жертвенна. Она думает о благе возлюбленной, а не о своей прихоти. Если вы действительно любите ее... отпустите ее. Дайте ей шанс на спасение ее души и на жизнь в благодати. Иначе вы погубите ее окончательно.

Гаспар замер у окна и вздохнул, и в этом вздохе была тяжкая, неразрешенная борьба.

— Вы... наверное, вы правы, отец Луис... я должен о ней позаботиться... — он замолчал и добавил почти шепотом, больше для себя:  — Но как я смогу отдать ее другому? Как смогу забыть ее глаза?

Отец Луис смотрел на его спину с безмерной жалостью. Он видел, что рана еще не готова к исцелению, а душа — к жертве.

—  Я прочту разрешительную молитву, дон Гаспар. Она снимет с вас груз греха перед Господом. Но груз решения... его вам придется нести самому. Да направит вас Господь на путь истинный.

Отец Луис поднялся и, встав рядом с маркизом у окна, тихим, но твердым голосом начал:

—  Indulgentiam, absolutionem, et remissionem peccatorum tuorum, tribuat tibi omnipotens et misericors Dominus. Amen...

А дон Гаспар стоял неподвижно, глядя в цветущий сад, но не видел в его красоте утешения. В душе его боролись страсть и долг и кто-то из них должен был победить...

Отредактировано Гаспар де Гусман (2025-10-12 11:27:11)

Подпись автора

Это XVII век, детка. Инстаграма нет, поэтому все свои грехи нужно оформлять в виде сонетов и портретов.