Гримо:
– Ой вей, таки граф Рошфор тоже наш человек?
Н.:
– Учись, учись, неслух...

Rotondis, вы страшный человек, сударь

Стелла, сударыня, что вы такое говорите, ужас какой!

Подпись автора

Если и есть что-либо приятное в жизни — так это заниматься тем, что мы делать не обязаны.
Рональд А. Нокс

Распаленный страстью Бэкингем похищает Юдифь после представления.
Арамис, в отчаянии:
- Я не могу стать вашей!
- Почему?
- Я собираюсь посвятить себя Господу!
- Это не важно!
- А какое у меня прошлое! Прорва кавалеров, среди них мушкетеры!
- Я тебя прощаю!
- Герцог! Я мужчина!
- У каждого свои недостатки.

Отредактировано Мари де Шеврез (2024-11-04 18:41:18)

Под впечатлением от эпизода

Гуляют по Мадриду дон Диего со спутницей:
— Дон Диего, почему это все на меня так смотрят? У меня платье слишком откровенное?
— Нет, Адриан, ты забыл побриться.

Отредактировано Аннет (2025-09-09 22:33:59)

Гаспар де Гусман,

Не знаю, попадает ли это под формат, но поскольку было очень скучно, а я начитался испанских и итальянских новелл, то решил переписать эпизод с маской в духе рассказа-сплетни:

Коли вам угодно, сеньоры, дабы я пересказал сию историю, то держите — но не пеняйте, если чернила мои покажутся вам столь же едкими, как сок перца! Я выжму из сей испанской повести всю приторную сладость, оставлю одну лишь плоть, самую что ни на есть сочную и грешную и приправлю ее солью и специями.

То была ночь карнавала.

В Мадриде, в резиденции всемогущего герцога де Лермы, где воздух полон запаха жареного мяса, дорогого вина и человечьих пороков, собрался весь цвет испанской породы. И среди этого стада павлинов, раздувающих перья своего тщеславия, крутились два юных козлика: дон Диего Альба, чья юность еще пахла кислым молоком, и его приятель, дон Адриан, затянутый в женское платье.

Адриан в этом наряде был подобен сочному плоду, который сам просится в рот. И пусть Диего, сжимая его локоть, ворчал о неприличии, его собственные глаза, как мотыльки, так и норовили присесть на эту обманчивую плоть.

Они сбежали от уродливой старухи с кадыком, что помахивала колбасой на шпаге, словно фаллосом, — но разве не к большему фарсу и большей опасности они пришли?

А опасность таилась в образе молодого маркиза, Гаспара де Гусмана, что избрал личину мореплавателя. О, как лукава была его скромность! Под потертым плащом скрывался хищник, еще не знающий своей силы, но уже чуявший дичь. И дичь эта, мои дорогие, была не кто иная, как Адриан, замерший у фонтана, где святой Георгий пронзал струей воды пасть змея — сцена, сама по себе наводящая на не самые целомудренные мысли. И пока Диего утолял один голод у столов с яствами, Гаспар вознамерился утолить другой, куда более жгучий и безрассудный.

Фигура Адриана была закутана в мантилью столь искусно, что не разглядеть было ни лица, ни стати. И завязалась у них беседа, полная игривых намеков, кои прямее и быть не могут. Маркиз, томимый жаждой, похожей на ту, что испытывает путник в пустыне, увидевший мираж оазиса, все пытался разгадать, что за фрукт скрыт под кружевами. А «сеньорита» отвечала ему с такой двусмысленностью, что и у иного монаха случилась бы крамольная греза.

«Думаешь, что под мантильей свежая роза, сорвешь, а в руке у тебя лишь засохший сорняк», — говорила «она», и каждое слово ее, низкое и грудное, было подобно ласке опытной куртизанки. Маркиз, у которого в штанах уже поднималась буря, не хуже морской, парировал: «Даже сорняк может быть редким целебным растением». О, сколь мудра Природа, что вложила в уста юнцов такие познания в ботанике!

Но вот заиграла музыка — не чинная павана, а плясовая мореска, та самая, что называют пляской галерников. А «сеньорита» схватила маркиза за руку и потащила танцевать. И вот уже они привязали друг другу к запястьям бубенцы — символы кандалов! О, сладкие цепи Венеры! Они плясали, и юбки Адриана взлетали так высоко, что маркизу, должно быть, являлись видения, от коих он готов был забыть и о своем титуле, и о всех приличиях, коих надлежало придерживаться испанскому гранду.

А потом началась фолия — танец столь дикий и сладострастный, что его запретили во всех порядочных городах, кроме дня карнавала. Мавры и мавританки плясали так, будто собирались не танцевать, а немедля приступить к продолжению рода прямо на помосте. И наш Адриан, в котором проснулся бесенок из севильского предместья, втянул в эту вакханалию маркиза. Они кружились, их тела соприкасались в самых пикантных местах, бубенцы звенели, вторя стуку их разгоряченных сердец.

И тут мавры, доведя страсть до предела, подхватили своих дам и взвалили их себе на плечи! И маркиз наш, в ком кровь закипела пуще, чем в котле у грешника в аду, поступил подобно им. Он схватил свою «сеньориту», и не чувствуя ее веса, взметнул ее на плечо — да так, что у зрителей дыхание перехватило — и побежал с ней прочь от любопытных глаз, как сатир, похитивший нимфу.

Он забежал в темную аллею, поставил свою ношу на землю, и прежде чем та успела издать и звук, приник к ее губам с таким жаром, будто хотел выпить из нее душу. Поцелуй сей был настоящим штурмом, атакой на уста, в коей победитель получал все, а побежденный — блаженство. И «сеньорита» отвечала ему — сперва с осторожностью, а потом все смелее, и руки ее обвили шею маркиза…

Но о ужас! О сладостный обман! В самый разгар сего действа, когда маркиз уже мысленно снимал с «сеньориты» платье, «она» вдруг сорвала с него маску… и с силой, коей позавидовал бы иной носильщик, вырвалась из его объятий и скрылась в темноте, оставив его с томительным жаром на губах.

И вот стоял наш маркиз с разинутым ртом, пребывая в сладостном оцепенении. Но карнавал, как и Фортуна, любит подкладывать свинью самым довольным. К нему подлетел другой юнец, Диего, с лицом, перекошенным от ревности и злости, и выпалил: «Где Адриан? Вы танцевали с НИМ, сеньор! Это ЮНОША!»

Представьте же себе состояние маркиза! Его прекрасная дама, чьи губы только что жгли его уста, чье тело прижималось к нему в танце, оказывалась… обладателем того самого недостатка, коего лишены дамы, и того самого достоинства, коим щеголяют юноши! Его мир разваливался с тем же сладким хлюпаньем, что и пирожные, которые дон Диего в приступе ревности раздавил в руках.

«Карнавал… — прохрипел маркиз, и в горле у него пересохло пуще, чем в пустыне — Я, кажется, слишком увлекся игрой». Сказать, что он увлекся игрой, — все равно что назвать потоп Всемирный легким дождичком. Бедняга был одурачен, обманут, проведен и выставлен на посмешище.

А Диего, с глупой ухмылкой участника сего фарса, пытался его «утешить»: «Он марика. Вы ведь южанин и, верно, не раз их видели?» О, сколь целительны были сии слова для обожженного поцелуем юнца! Видел ли он их? Еще бы! Но видеть — одно дело, а иметь столь… тесный контакт — совсем другое.

И вот уже два юных дурака, один — с разбитой грезой, другой — уязвленный ревностью, бежали искать третьего дурака, который, наверняка, прятался где-то в кустах и давился смехом, вспоминая, как ловко он провел наследника знатнейшего рода.

Вот она, истинная суть карнавала, сеньоры! Великий перевертыш, где юноша стал девицей, маркиз — шутом, а поцелуй обернулся пинком под зад от самой Судьбы. А дон Адриан, будь он проклят, несомненно, почитал сей вечер великим триумфом.

Отредактировано Гаспар де Гусман (2025-09-25 23:00:30)

Подпись автора

Это XVII век, детка. Инстаграма нет, поэтому все свои грехи нужно оформлять в виде сонетов и портретов.