Французский роман плаща и шпаги |
|
В середине января Французскому роману плаща и шпаги исполнилось 17 лет. Почитать воспоминания, связанные с нашим пятнадцатилетием, можно тут.
Продолжается четвертый сезон игры. Список желанных персонажей по-прежнему актуален, а о неканонах лучше спросить в гостевой. |
Текущие игровые эпизоды:
Текущие игровые эпизоды:
Текущие игровые эпизоды: |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Французский роман плаща и шпаги » Часть II: На войне как на войне » Колючки как средство от забывчивости. 22 сентября 1627 г., рано утром
Продолжение эпизодов:
Не верь лунному свету. Ночь с 21 на 22 сентября 1627 года, до полуночи
Приходя, гасите свет. Ночь с 21 на 22 сентября 1627 г., после полуночи
Даже если весь мир будет против моего мужа, я буду молча стоять у него за спиной и подавать патроны
Сон, сморивший молодую женщину, так и не стал ни крепким, ни безмятежным, несмотря на присланное врачом питье. В этом сне не было ни одной связной картины, зато был страх. Треск пламени. Запах гари. Отчаянный ужас, заставляющий бежать, не разбирая дороги. Хлещущие по ногам заросли. Падение, удар… и темнота…
Из кошмара ее вырвало звонкое конское ржание. Молодая женщина рывком села на постели, роняя одеяло и тяжело дыша; сердце колотилось где-то в горле.
Никакого огня. И никакой гари. В приоткрытые ставни лился серый утренний свет, и со двора доносились мужские голоса. Снова заржал конь. Каменный мост, ставка его высокопреосвященства… Она помнила, как попала сюда. Но что было до этого…
- Доброе утро, мадам! Как ваша нога?
В дверь заглядывала вчерашняя горничная.
- Нога… уже лучше. – Она машинально ощупала колено. Синяк цвел всеми цветами радуги, но отек спал, и молодая женщина осторожно спустила ноги с кровати. Ночной страх неохотно таял, оставляя после себя лишь смутный осадок и привкус гари.
- Умываться, мадам?
…Обычные утренние хлопоты и щебет горничной помогли окончательно сбросить вязкую тину кошмара, хотя, увы, не могли помочь вспомнить имя.
- Я принесла все необходимое, мадам… и вычистила ваше платье. А вот шпильки. У вас чудесные волосы, мадам… присядьте, я вас причешу. – Ловкие руки Анны-Марии разбирали длинные темные пряди. - Когда вокруг столько дворян, просто необходимо выглядеть…
Как именно, с точки зрения горничной, было необходимо выглядеть, так и осталось неизвестным, поскольку в эту минуту в дверь постучали. Молодая женщина вздрогнула и уронила шпильку. Капитан?
- Войдите!
Даже если весь мир будет против моего мужа, я буду молча стоять у него за спиной и подавать патроны
...В ход пошел и шиповник, и вереск, и все, чему в эту сентябрьскую пору не повезло цвести. Кавуа прошелся по перелеску, в утренней тишине снова и снова вспоминая минувшую ночь во всех ее подробностях. Таинственную незнакомку, для которой теперь собирал букет; погибшую Монетту; скулящего Мавра, с которым обходились без малейшего человеколюбия; снова незнакомку, загадочную и нежную. Интересно, как будет она выглядеть при свете дня?
...Он шагнул через порог, принеся с собой запах утреннего леса, в чуть мокром от росы плаще, с охапкой цветов в руках, и замер у двери, рассматривая женщину и даже забыв склонить голову.
- Мадам...
Кавуа чуть не спросил: "Это вы?!"
Потому что днем, сидящая на краю его разобранной постели, в своем светлом платье, с по-домашнему распущенными волосами, она уже не казалась видением. Перед гвардейцем была живая женщина и, да, она была очень красива.
- Я пришел пожелать вам доброго утра, - он все-таки поклонился, не отводя взгляда от лица своей гостьи, и улыбнулся ей, пытаясь понять, где были его глаза вчера ночью.
И где была его голова.
Впрочем, ясно где - большая часть мыслей была занята готовящимся покушением, ловушкой на охотника...
Кавуа шагнул вперед и положил букет на постель рядом с гостьей, вовремя вспомнив, как настойчиво пытался куст шиповника проколоть его перчатки. Горничная поставит в воду, если молодая женщина захочет сохранить красоту цветов подольше.
- И попросить прощения за свою ночную бесцеремонность. Только неотложные дела могли заставить меня так стремительно покинуть вас. Эти цветы не прекраснее, чем вы, но способны оттенить вашу красоту.
Откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание высшего общества... (с)
- О, сударь… - Лицо молодой женщины осветила искренняя и чуть смущенная улыбка – улыбка женщины, не искушенной в галантных поединках и не привыкшей скрывать свои истинные чувства, и она протянула Кавуа руку. – Я так рада вас видеть. Шевалье л'Арсо все объяснил…
Гвардеец выглядел, пожалуй, немного усталым, и на подбородке проступал отчетливый кровоподтек, частично скрытый эспаньолкой. След ночного происшествия? Спохватившись, что разглядывает капитана чересчур уж прямо, она поспешно опустила взгляд на более безопасный предмет. Бледные лепестки шиповника поблескивали от росы, и от самого капитана веяло сентябрьской свежестью и осенними зарослями. И почему-то дымом.
- Что это он вам объяснил? - с веселым подозрением прищурился капитан, прикасаясь к руке своей гостьи поцелуем, который длился чуточку дольше, чем позволяли приличия. Легкий укол ревности пикардиец предпочел проигнорировать - гасконец не мог не понимать, что затея отбивать женщину у командира чревата последствиями.
- Что вы отлучились, чтобы сражаться с драконом, сударь, - в золотисто-карих глазах молодой женщины затлела нежная и лукавая искорка, которая, впрочем, тут же угасла. Этот привкус гари… алый плащ и привкус гари… Откуда? Чтобы скрыть внезапную тревогу и заодно избавиться от преследующего ее запаха дыма, она бережно, обеими руками подняла с одеяла цветы и поднесла к лицу, вдыхая нежный аромат шиповника.
Розы без шипов не существует, особенно если это роза дикая. Усилия, понадобившегося для того, чтобы удержать на весу тяжелый букет, оказалось достаточно, чтобы сразу несколько колючек шиповника впились в ладонь.
- Ой… - Она попыталась перехватить цветы поудобнее, но вместо этого внезапно замерла, глядя на букет расширившимися глазами. В ушах эхом отдался треск огня.
Пламя. Рвущиеся вверх языки пламени, охватывающие обветшалую крышу дома. Ее дома. Гулкий выстрел. Глухой, дробный стук копыт, всадники, кружащие вокруг пожара. Крик. Посыпавшиеся в траву розы…
- Я… вспомнила… - Молодая женщина вскинула на гвардейца ставшие огромными глаза, в которых плескался ужас. – Я... уколола руку… розами… Огонь… Меня зовут Франсуаза, Франсуаза де Монэ… и мой дом…
Алые плащи. Такие же, как…
- Не подходите ко мне!
Цветы рассыпались по одеялу и по полу: Франсуаза, гибко извернувшись, вскочила с кровати и попятилась к окну.
Написано совместно с г-ном Кавуа.
Даже если весь мир будет против моего мужа, я буду молча стоять у него за спиной и подавать патроны
Кавуа с невольным недоумением наблюдал за этой вспышкой, не трогаясь с места.
- За окном лужа, - хладнокровно предупредил он. - Глубокая.
Он сделал небольшую паузу, надеясь, что женщина осознает, что никто и не думал ее преследовать.
То есть думал, конечно. Если она и впрямь решит удалиться через окно, придется прыгнуть следом - хотя удирать ей до ближайшего поста. Что бы все это значило...
- Вы что-то вспомнили, я вижу, - он постарался сделать голос как можно более мягким. - Но это... В прошлом?..
Капитан сделал осторожный шаг вперед, прикидывая, сколько нужно времени, чтобы в платье перелезть через подоконник. Получалось достаточно много.
- Здесь вас никто не обидит...
Откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание высшего общества... (с)
- Не подходите ко мне, - сорвавшимся голосом повторила она, отступая еще на шаг. Дальше отступать было некуда. Память обрушилась, словно удар осеннего шквала, словно вспышка молнии, и перед глазами, будто сорванные этим шквалом листья, мелькало - летящие на крышу факелы… стекающая по ступеням крыльца кровь… взблеск клинка над головой брата… накинутая на ворота петля… И всадники. Всадники в алых плащах с белыми крестами. В плащах кардинальской гвардии. Горло перехватила судорога, Франсуазу начала бить крупная дрожь, и молодая женщина стиснула кулаки так, что стало больно пальцам.
- Зачем? За что их убили? За что?! Вы думали, что никого не осталось, да?
Ее спасло только то, что в момент появления алых плащей она была в саду, и запущенная беседка, оплетенная плющом, скрыла ее от глаз непрошеных гостей. Стоя там, оцепенев от ужаса, Франсуаза видела, как всадники, кружась по двору, забрасывали дом горящими факелами, как упала выскочившая на крыльцо мать, как зарубили младшего брата, как волокли к воротам отца… Кто-то из всадников направился к беседке, и молодая женщина, очнувшись, метнулась в сторону, проскочила в знакомую с детства щель садовой ограды и кинулась бежать, не разбирая дороги.
- Это были ваши люди! Плащи… Красные плащи… За что?
Даже если весь мир будет против моего мужа, я буду молча стоять у него за спиной и подавать патроны
Картина не стала ясней, и Кавуа осторожно показал своей гостье пустые ладони:
- Я не обижу вас, - вновь заверил он женщину. И даже сделал шаг назад.
Что-то было не так, что-то было сильно не так. Пикардиец не мог пока сложить два и два, потому что в формуле было и третье число, и, похоже, возведенное в степень. Предположить, что мадам де Монэ бежала ночью от его гвардейцев?.. Кавуа готов был присягнуть на Библии, что это невозможно.
Да, но не притворялась же она.
На лице северянина отразилась искренняя растерянность.
Ночью, когда молодая женщина держала его за руку, она совсем не боялась. И сегодня, еще несколько минут назад - она же обрадовалась его приходу, или играла искуснее всех актеров на свете!
- Мадам, подождите... - попросил гвардеец, откровенно теряясь под напором таких чистосердечных обвинений. - Я не понимаю... Кого убили?
Откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание высшего общества... (с)
- Моих родных, - Франсуаза говорила медленно, с трудом выталкивая слова и едва сдерживаясь, чтобы не кричать; ее колотил жестокий озноб. – Мать застрелили. Прямо на крыльце. Анри… Ему было десять лет. Его зарубили. А отца… отца…
Молодая женщина до крови закусила губу.
- Его… повесили… На воротах… Как вора… И вы не знали, да? Не знали? От вас пахнет гарью. Вы сами… жгли мой дом? Или только приказывали?
Даже если весь мир будет против моего мужа, я буду молча стоять у него за спиной и подавать патроны
Кавуа такое в кошмарном сне не могло привидеться, но недоумение на лице капитана превратилось в сосредоточенность.
Он думал, а думать приходилось быстро.
Не могло это быть провокацией. Точнее, могло... Но исходила она не от мадам де Монэ.
Невозможно так играть.
Она говорила страшные вещи, и, надо сказать, неплохо держалась для человека, на глазах которого была убита семья, но гвардеец мог себе представить, что будет, когда пройдет первый запал и уступит место горю.
Он помнил первые дни после смерти женщины, которая была для него всем. Невозможное, невыносимое одиночество. И почему-то страшно болело сердце.
Несколько мгновений Кавуа колебался. Ясно было одно - нужно выйти, потому что сейчас он был мишенью ее ярости и страха, и любая попытка приблизиться могла отобрать у нее последние остатки здравого смысла.
Если только они еще были.
Кто-то должен был поговорить с ней, расспросить ее, но горничная, забившись в угол, смотрела на обоих с нескрываемым ужасом. А он сам...
Но кто?!. Кто рискнул сделать подобное с именем Ришелье, с именем роты, с его именем?!.
"Сдеру кожу.
С живого.
И заставлю благодарить за доброту..."
Кавуа смотрел на гостью, замирая и от ярости, и от невыносимого желания прижать ее к себе, успокоить и выяснить все, до последней детали. Убедить, что он такого сделать не мог.
И найти мерзавца.
И всех его людей.
Каждого.
- Мадам, клянусь вам, что это был не я, - лютая злоба на неизвестного пока еще убийцу посадила ему голос до хрипа. - Я докажу вам, что это был не я...
Нужно было сообщить Ришелье.
Нужно было.
Сообщить - что?..
Кто из тех, кто был в доме, мог успокоить ее и не принадлежал к гвардии? Снять плащ недолго, но мужчине она не доверится... Разве только... Шарпантье? Он не похож на гвардейца. Учтивый, обходительный, умеющий хранить тайны и вечно занятый до чертиков, и его сейчас могло и вовсе не быть в ставке.
- Но вам не нужно мне верить на слово, - он говорил очень тихо, вынуждая ее прислушиваться, пусть даже помимо воли.
Ушла от верховых? Черта с два. Они же были верхом? Они должны были...
Отпустили. Если нет других свидетелей...
Откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание высшего общества... (с)
- Даже если не вы… сами… то приказали… все равно вы…
Казалось, в горле что-то рвется – так больно было говорить. Слезы помогли бы, но слезы куда-то подевались. Ничего нельзя исправить. Никого нельзя вернуть. Осталась только боль, от которой некуда было деваться, вспыхивающие перед глазами безжалостно яркие, чудовищные картины и стоящий в ушах отчаянный крик Анри.
«Лучше бы меня убили вместе со всеми…»
Ненавистный красный плащ колыхался перед ней, словно в тумане. То, что всадники, заметь они ее убежище, могли бы сделать с ней что-нибудь и похуже смерти, даже не приходило в голову молодой женщине. Как и то, что бросать подобные обвинения в лицо человеку, в чьей власти находишься, не слишком-то благоразумно.
Даже если весь мир будет против моего мужа, я буду молча стоять у него за спиной и подавать патроны
Беспощадные слова гостьи слабо касались капитана кардинальской гвардии, придворного, вышколенного военного и сдержанного, любезного собеседника, каким он бывал большую часть времени.
Но та часть его натуры, которая принадлежала убийце, каким он, несомненно, был, живо отзывалась на услышанное.
Он совершенно не менялся в лице, и, уж конечно, ничто не могло измениться для Франсуазы де Монэ, потому что люди, слава богу, пока не научились читать мысли. Но в комнате сейчас стоял не тот человек, который встретил женщину на ночной дороге.
Не совсем тот...
Перемены мог заметить только тот, кто хорошо знал Кавуа.
У пикардийца остановился взгляд. Опытный боец, например, Ронэ, мог бы объяснить даме, если бы только захотел, что мужчина видит сейчас всю комнату разом, вместе с женской фигурой и стоящим чуть сбоку бюро, и даже с замершей в углу горничной.
И куда-то исчез его привычный прищур.
О том, что происходило у Кавуа в душе, не рассказал бы никто, потому не было таких слов. Переплавить все мысли и чувства в ледяную, кристально чистую жажду убивать до сих пор не удавалось никому.
Мерзавцу, который смог убедить ее, красивую, нежную, умеющую радоваться его приходу, что он мог отдать такой приказ - удалось.
С логикой у капитана в этот момент отношения решительно не складывались.
- Тогда почему я не убил вас на дороге? - он шагнул вперед, словно капля перетекла с места на место, даже не осознавая, возможно, что пугал ее этим.
Грация убийцы была не к месту, но он уже ничего не мог сделать. Заставлять ее думать в такой момент было бесполезно и жестоко, но об этом он тоже не задумался.
Откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание высшего общества... (с)
Было самое время начинать бояться, но страх, казалось, выгорел весь, без остатка. На дороге… на дороге он не знал, кто она такая, ее не заметили там, в саду. Вот почему ее так расспрашивали… Зато теперь… теперь она сказала об этом сама.
- Да потому что вы не знали, кто я! – выдохнула Франсуаза. Комната плыла перед глазами, звуки доносились словно издали, и треск огня почти заглушал голос гвардейца. – Меня не заметили… там…
Прикосновение в темноте, бархатный голос… Конечно. Зачем же избавляться от того, что само идет в руки! В глазах молодой женщины полыхнуло презрение.
- Вы думали… я не вспомню… А теперь боитесь… И не смейте… больше… ко мне…
Отступать было больше некуда, и умом она понимала, что выйти из комнаты ей не дадут, но желание оказаться как можно дальше от этого человека – от его голоса, от его рук, от алого плаща – заставило Франсуазу резко отпрянуть в сторону, оттолкнувшись от подоконника. Слишком резко. Перед глазами завертелся разноцветный вихрь, и сознание милосердно погасло.
Даже если весь мир будет против моего мужа, я буду молча стоять у него за спиной и подавать патроны
В своем обычном состоянии Кавуа мог бы искренне удивиться. "Я боюсь?!"
Теперь он даже не понял, о чем ему говорят. Взвинтить его бешенство еще сильней было невозможно, он и так жил сейчас, как в бою, и мир его был действием, а не словом.
Вот она начинает падать. Вот он срывается с места и подхватывает ее на руки, холодно отмечая - в беспамятстве, это хорошо, не придется тратить время на уговоры и попытки достучаться, но дополнительный пост под окном все равно потребуется.
Вот горничная прижимает ладонь к губам - молчи, дуреха, я же сказал, это ошибка!
Вот безвольное женское тело в светлом платье опускается на кровать, словно само по себе. Он видит свои руки в перчатках, чувствует напряжение мышц, но ничего больше.
Ничего.
Когда ярость становится запредельной, вытесняя иные чувства, она определяет многое, но едва ли ощущается. Потому что больше не с чем сравнивать.
- Помоги ей.
Ледяной тон горничную успокоить, конечно, не мог. И она так и не рискнула выйти из своего ненадежного убежища, пока гвардеец не покинул комнату.
Когда за спиной закрылась дверь, Кавуа остановился, повел головой, словно решая, в какую сторону идти и, определившись, отправился просить покровителя принять его в этот ранний час.
Внешне пикардиец производил очень странное впечатление. Ясно было одно - с ним что-то не так.
Между тем, он никогда не был более искренен с окружающим миром. Зверю в человеческом обличье мимика не нужна, и он про нее просто забыл, от этого лицо казалось застывшим, и жили на нем только глаза, в которых сейчас отражалось достаточно для того, чтобы слуги осторожно убирались с дороги.
Откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание высшего общества... (с)
Шарпантье вернулся в свой кабинет как раз в тот самый момент, когда порог его переступил капитан де Кавуа. Одного взгляда на лицо гвардейца ему хватило, чтобы замереть на месте, так и не отпустив ручку закрывшейся за ним двери. Мгновение спустя он разжал пальцы и успокаивающе кивнул обоим встревоженным дежурным секретарям.
– Господин капитан, доброе утро, – голос Шарпантье звучал так же ровно, как обычно, но в глубине его серых глаз притаилась настороженность, и с места он не сошел. – Чем я могу быть вам полезен?
Разумеется, он был почти уверен, что Кавуа хочет видеть вовсе не его, но, судя по виду капитана, новости он принес дурные – а таковых его высокопреосвященству хватало уже с лихвой.
Он с трудом продрался сквозь слова, смысл которых почти не воспринимал. В них не было нужных сведений. Но перед ним стоял человек, которого он искал.
Зеленые, сейчас откровенно волчьи глаза остановились на лице секретаря.
Кавуа относился к Шарпантье с приязнью, и как к доверенному лицу Ришелье, и как к человеку умному и не лишенному чувства юмора.
Но теперь он едва ли об этом помнил. Как и о многом другом.
Кавуа и предположить не мог, что однажды угрозой доброму имени покровителя станет гвардия. Что кто-то рискнет вылить на красные плащи столько грязи, что будет впору пускаться вплавь.
И пусть об этом еще не стало широко известно, можно было не сомневаться - станет, причем в ближайшее время.
И ключи к этим событиям были в руках женщины, которую он нашел на ночной дороге и привез в ставку. Которая нравилась ему, которая его ненавидела.
- Доброе утро, - ответил он и в этом снова не было никаких эмоций; даже в лице не изменился, хотя с домашними Ришелье был неизменно приветлив.
...И он ни о чем не мог просить Шарпантье, не переговорив с кардиналом.
Потому что даже предположить не мог, что скажет ему Ришелье.
Кавуа снова и снова оказывался беспомощен перед самим собой и ситуацией - потому что был разъярен настолько, что никак не мог начать думать.
- Боюсь, у меня срочные новости. Монсеньор занят?
Откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание высшего общества... (с)
На лице Шарпантье явственно выразилось смущение, и только в самой глубине огорченно отведенных глаз притаилось сомнение. Срочные новости, да – но монсеньор этой ночью вообще не спал, и секретарь подозревал, что винить в этом следует не Мишеля-Мавра, а некую даму, о которой ему даже знать не полагалось.
– Я боюсь, господин капитан, вам придется немного подождать, – вздохнул он, безбожно покривив душой, и подал знак одному из своих помощников. – Разрешите предложить вам вина?
Ничуть не заблуждаясь насчет того, способен ли он помешать гвардейцу войти, если тот этого захочет, Шарпантье надеялся, однако, что Кавуа, этот новый Кавуа, которого он не узнавал и которого не на шутку опасался, все же не поднимет на него руку.
Что бы это ни было, еще несколько минут ничего не изменят. А господин капитан, может, за это время придет в себя.
Занят.
Кавуа обернулся на дверь, но тут же понял, что идти некуда. Если бы только он знал, где жила мадам де Монэ, он мог бы отправить туда человека, чтобы тот все разузнал и послушал, что говорят местные. Но мадам была вдовой... Семья ее носила другую фамилию и искать поместье Монэ было бесполезно.
Шарпантье, возможно, и не подозревая о том, оказал капитану очень добрую услугу, сбив его с намеченной дороги. Он начал искать новые пути, а это уже требовало размышлений.
Взгляд гвардейца снова остановился на секретаре.
Что он говорил? Вино?
К черту вино.
Могло создаться впечатление, что он прикидывает, не годится ли Шарпантье на роль свежего покойника, но это было, безусловно, не так.
Некого было просить об услуге. Л'Арсо успел даме представиться, остальные тоже не годились на роль конфидентов - по разным причинам.
В глазах пикардийца медленно протаивало осмысленное выражение.
- Не нужно вина, мэтр, - покачал он головой. - Может быть, у вас найдется немного времени?
Прозвучало довольно хищно.
Откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание высшего общества... (с)
Шарпантье не вздохнул с облегчением, но еле заметно расслабился.
- Вы знаете, господин капитан, что я всегда к вашим услугам, - поклонился он, не сходя, впрочем, с места.
Строго говоря, правдой это не было. Служил он кардиналу, и, когда монсеньор бывал занят, что случалось весьма часто, оставалось очень мало других дел, в которых Шарпантье не мог бы его заменить. В результате у него самого свободного времени практически не оставалось, хотя сейчас, по крайней мере, ему не мешала в этом семья. Но капитан де Кавуа был, с точки зрения секретаря, такой же частью его обязанностей, как и громоздившиеся на его столе бумаги, и поэтому в своем ответе он был вполне искренен.
"Я тебя за язык не тянул..."
Кавуа опознал, конечно, формулу вежливости, но содержащееся в ней согласие было куда важнее для того, кем был он сейчас, и пикардиец выразительно посмотрел сначала на помощников секретаря, потом снова на дверь.
- Мне потребуется ваша помощь. В одном деликатном деле. Думаю, это не отнимет много времени...
"Но вряд ли будет приятно".
Он наметил улыбку, больше похожую на едва заметный оскал.
- А вы сможете потом сами пересказать монсеньору то, что услышите. Когда он освободится.
В этот момент его посетила еще одна мысль. Удерживать мадам де Монэ в ставке насильно - расписаться в том, что виновен. Да? Или нет?
Благородную даму не посадишь под замок без малейших к тому причин.
Что будет делать она, едва придя в себя?
- Кажется, нам лучше поспешить.
Откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание высшего общества... (с)
- Я весь к вашим услугам, - повторил Шарпантье и положил на свой стол стопку бумаг, которую до сих пор прижимал к груди. – Только одну минуту…
Он обменялся со старшим из своих помощников несколькими словами, из которых легко можно было заключить, что он перепоручает ему передать его высокопреосвященству составленный накануне меморандум, и вслед за Кавуа вышел из кабинета.
- Итак, сударь?
Мысленно он поздравил себя с верным решением: беспокоить монсеньора еще одной неприятной новостью необходимости пока явно не было.
Вы здесь » Французский роман плаща и шпаги » Часть II: На войне как на войне » Колючки как средство от забывчивости. 22 сентября 1627 г., рано утром
