После истории с яблоком Бернар два дня ходил окрыленный и сочинял длинную поэму про суд Париса - что бы из него вышло, если бы он происходил при дворе Анны Австрийской. Конечно, золотое яблоко было должно достаться прекрасной королеве, но это было ясно с самого начала, а поэма должна была быть длинной - никак не меньше нескольких страниц! Поэтому сперва Бернар описал красоту своей героини, это заняло почти целую страницу, но потом оказалось, что после этого описывать еще и трех богинь было неправильно, и пришлось самое начало переделать и сперва поведать, как три богини прибыли в Париж, а тогда Бернар немного увлекся и извел чернил на целых две страницы, бичуя столичный порок и разврат, и это пришлось выбросить, потому что в поэме про прекрасную Анну Австрийскую всяким порокам было не место. Потом он начал писать про Афину, Геру и Афродиту, и Афродита у него нечаянно получилась намного лучше чем ее величество, а когда он попробовал поменять их местами, то ничего хорошего из этого не вышло, потому что Афродита была на два слога длиннее. Бернар тогда просто отложил трех богинь и стал писать про Париса, но Парис оказался какой-то не очень героический, а потом Бернар вдруг сообразил, что если он напишет про то, как Парис отважно сразился с Гектором за право выбирать, кому отдать яблоко, чего, если честно, в «Илиаде» вообще не было, то тогда королева может догадаться, кто был Парисом - и вообще, что автор стихов там был.

Тут оказалось, что прошло уже два дня, как он ни одной поэмы ее величеству не оставил, и может, она подумает что-нибудь ужасное? Надо было срочно что-то писать, лучше всего сонет, а до дежурства оставалось только три часа, и Бернар ужасно боялся, что не успеет, но после того, как он сочинил первый катрен, дело пошло на лад, и только одной рифмой он остался недоволен немножко, но потом он перечитал стихотворение несколько раз и перебелил, и решил, что все не так плохо вышло.

В Лувре его, однако, ждала неприятность - то есть, не ждала, а как наоборот, не ждала, потому что камеристка, которая ему в прошлый раз помогла, отлучилась по какой-то семейной надобности, и Бернар почти подумал уже, что ничего не выйдет, но зато можно будет рифму поправить, но тут его осенило, и он со всех ног поспешил в молельню ее величества. Тут пришлось немного поволноваться, потому что Бернар очень не хотел, чтобы его кто-нибудь заметил, и очень боялся опоздать к дежурству, но наконец все, кто был рядом, отвернулись или вышли, и Бернар прошмыгнул в молельню.

Конечно, ничего в этом такого, наверно, не было, если бы ему надо было именно помолиться, но все равно, это была молельня для ее величества, а не для всяких солдат, и Бернар чувствовал себя в ней неуютно, потому еще, что там оказалось очень тепло, и пахло очень приятно, и драпировки были очень красивые, и свечи горели, но ему нельзя было глазеть по сторонам, потому что он уже опаздывал, и поэтому Беранр поспешно подошел к аналою, открыл молитвенник - которого, кстати, касалась и ее рука, и еще коснется, и поэтому Бернар погладил переплет - положил внутрь листок бумаги и почти побежал к выходу.

Бернар покраснел до самых кончиков ушей и встал как вкопанный, не зная, что сказать. В голове у него все еще вертелись строчки сонета, который он сочинил, и теперь, увидев ее величество, он сразу понял, что зря он его оставил как есть и надо было все-таки что-то другое придумать вместо «лучше», потому что это была не очень хорошая рифма.

«Когда б спустились меж людей
Афина, Афродита, Гера,
И то бы не сравнились с ней,
Нет красоты такой примера!

И сам Гомер бы, ей же ей,
Когда б хватило глазомера,
Сказал бы: нет ее чудней
Не будет даже у Гомера.

И если б был Парисом я,
Я б яблоки и даже груши
Сложил бы все к ее ногам,

Клянусь - не может быть, друзья,
Ее красивее и лучше,
Ей пальму первенства отдам!»

Сейчас он глядел на ее величество - нет, прямо-таки пялился на ее величество! - и понимал, что это все было, конечно, правда, но все равно, он поторопился, не надо было спешить, ей неважно, наверное, кто ей стихи пишет, ей, наверное, не он один пишет, такой прекрасной, а вот если она сейчас догадается!..

- На дежурство, ваше величество, - сказал Бернар и переступил с ноги на ногу, внутренне радуясь, что на нем башмаки, а не ботфорты. - Простите, пожалуйста, ваше величество.

Бернар мрачно уставился на пряжки своих башмаков. В голову как назло ничего не приходило, а тон ее величества казался совсем не таким мягким как обычно - потому, наверное, что он зашел в ее молельню, и ей это вряд ли понравилось: ну и какой бы королеве понравилось, когда это была ее молельня, если бы там кто-то другой стал молиться - как если бы он в ее домашние тапочки, наверное, ногу всунул! Раньше ему такое сравнение в голову не приходило, но ведь раньше он и не думал, зачем ей молельня, а теперь понял: негоже это, чтобы ее королевским молитвам посторонние мешали, потому что она же молится о благе Франции и о ниспослании ей наследника, а он даже не молился же, а заходил с совсем даже светской целью, и вообще корыстной, если так на это посмотреть.

- Простите, пожалуйста, ваше величество, - с трудом повторил он, - я поглядел, стало быть, что никого нет… постороннего. Потому что мне показалось… ну. Что кто-то заходил… или выходил.

Такая неуклюжая ложь заставила его покраснеть еще больше, но сказать, что он на самом деле… что она о нем подумает!

- Там никого нет, - пробормотал Бернар, который до глубины души сожалел, что не может сбежать, - я же проверил, ваше величество, и он ушел…

Несмотря на свои оправдания, молодой человек все же пошел в молельню за ее величеством, а когда вошел, вдруг понял, что он здесь с ней один! Наедине, с ее величеством! С самой королевой Франции, как если бы он был… как если бы он не только безмолвно обожал ее из теней, лишь иногда позволяя себе сообщить о своем преклонении, ни о чем не прося и ни на что не надеясь, а как если бы…

Его упоенному восторгу не помешало теперь даже осознание, что она наверняка догадается потом, кто оставил ей стихотворение - потом будет потом, а этот миг принадлежит лишь ему: благоухающий полумрак, мягко струящиеся портьеры и обожаемая государыня, уходящая, но невообразимо близкая - ах!

Не осознавая, что делает, Бернар опустился на колени, с обожанием глядя вслед удаляющейся королеве - как будто она уходила от него навеки, а не просто шла к аналою.

Сердце молодого гвардейца замерло в груди. Но нет, не будет же она молиться при нем?

Бернар опустил голову, но сердце его разрывалось, потому что смех в голосе ее величества он отлично услышал, а веселые огоньки в ее глазах - еще и увидел, и от этого ему было сейчас невыносимо больно - что ей были смешны и его стихи, и его любовь, а его попытки скрыть свое чувство, наверно, были совсем глупые, или она считала его совсем глупым, раз объясняла ему, что ему надо осторожно себя вести! Как ребенку! И все это было ужасно обидно, потому что Бернар как-то совсем не так себе это представлял, когда думал, как она узнает как-нибудь, что это все был он, и в его мечтах это выглядело гораздо красивее и уж конечно, никто над ним не потешался!

- Вы ошибаетесь, ваше величество, - упрямо сказал он, - это не я, то есть письмо к вам положил я, но потому что меня об этом попросили, а кто - я не скажу. И вы зря думаете, что меня надо предупреждать, чтобы я вас не скомпрометировал, я и сам это знаю, прошу прощения, ваше величество. И если бы ваше величество пожелали снова меня испытать, мою преданность и верность, вы могли бы в этом убедиться!

Говорить все это Бернару было очень больно, но другого выхода у него не было, но несмотря на боль он все-таки догадался, что нельзя говорить, что на бумаге был сонет, и сказал «письмо», чтобы себя не выдать.

Бернар сначала побледнел, потом покраснел, а потом затрепетал всем телом и опустил глаза, потому что глупцом он не был и понял, что отнекиваться дальше было смешно - ну вот совсем он не ожидал, что ее величество почерк запомнит, и если про яблоко он мог еще возразить, что про Париса и его суд все знают, то вот про почерк ему было сказать нечего. Но значит, ее величество запечатлела в своей королевской памяти его почерк, и беспокоилась, чтобы не узнал король, и еще теперь Бернар вспомнил, что она и раньше говорила про следующий раз, а значит, она не только не гневается на него за его стихи, ей наоборот нравится!

- Если бы это был я, ваше величество, - сказал Бернар, не сводя взгляда с тонких белых пальчиков, сжимавших его послание, - то вы бы могли заподозрить во мне дурные намерения или побоялись бы гнева его величества… или обеспокоились бы моей судьбой даже… и захотели бы, может, меня отослать, а я только предан вашему величеству всей душой и хочу служить вам и дальше… и выполнять вашу волю, ваше величество, поэтому если вы прикажете мне сказать, что это я, я так скажу.

Бернар хотел снова опуститься на колени и склонить голову в знак покорности, а потом подумал, что это будет выглядеть очень глупо, что он то и дело вверх-вниз дергается, и что перед лицом Господа наверно не надо.