Необходимость явиться к маршалу за пакетом для герцога де Рогана оказалась для Лиссака неявным благословением божьим, потому что к вечеру находиться в одном доме с Жакобом он больше не мог. Посреди четвертой выволочки Лиссак велел ему замолчать, затем подкрепил приказ клятвенным обещанием выгнать его, если он не послушается, а затем, когда угроза не подействовала, начал подсчитывать, сколько жалования он ему задолжал. Теперь слуга вздыхал, сокрушенно покачивал головой и порой бормотал себе под нос что-нибудь вроде: "Видел бы господин де Монфор!.."

Да уж, видел бы г-н де Монфор, как Жакоб потребовал, чтобы г-жа Паньоль вышла из комнаты!

Не то чтобы Лиссак сам не понимал, что наделал глупостей. Первым его капитаном был г-н де Монфор, который был ему больше отцом, чем г-н д'Орбессан. Капитан де Сирган, оставаясь леденяще вежливым, упорно держал его на расстоянии. Но, если ни с тем, ни с другим Лиссак не позволял себе таких вспышек, то ведь и они…

"Это же маршал! — возопил внутренний Жакоб. — Может, ты бы и с королем стал бы спорить, сударь?"

Г-н де Монфор, как указал тот же Жакоб во время второй выволочки, не вообразил бы себе невесть что. Г-н де Монфор вспомнил бы, что человек может ослышаться, не так понять или, на худой конец, просто решить не поднимать шум. Некоторые люди, сказал бы г-н де Монфор, не видят необходимости говорить первое, что пришло им в голову.

"Но…" — сказал бы Лиссак. "Но, — возразил бы чертов Жакоб, который, замолчав, не переставал говорить у него в голове, — кому сейчас лучше? Маршал-то уже забыл, а нам с тобой еще до самого Монтобана ехать, через горы, да еще зимой, да что еще скажет господин герцог, когда прочтет, что господин маршал написал…"

К сожалению, внутренний Жакоб не заткнулся и на улице, но самое худшее было то, что о главном он не сказал ни слова. Если бы он сказал, что лейтенант маршалу не ровня и лейтенант этот мог быть уверен, что отвечать за оскорбление не придется, Лиссак избил бы его как собаку и был бы прав. Но Жакоб этого не сказал, а самого себя не изобьешь и рот себе не заткнешь, и, сколько себя не убеждай, что у тебя и в мыслях такого не было, кто поверит, что можно такое забыть?

В особняк бургомистра Лиссак пришел оттого в прескверном расположении духа, в чем-то похожем даже на раскаяние, и вызвал бы на поединок любого, кто заговорил бы с ним о событиях этого утра или хотя бы намекнул на них. Но никто его ни о чем не спрашивал, дежурный адъютант попросил его подождать в приемной, и Лиссаку только и оставалось, что взяться за нож. Ждать пришлось долго, в подобранной на пути сюда деревяшке уже отчетливо проступили круглые глаза и крючковатый клюв, когда адъютант вдруг сообщил:

— Господин маршал вас примет.

Сердце сразу ухнуло куда-то в пятки, Лиссак едва не порезался, убирая поделку, и в маршальский кабинет вошел с высоко поднятой головой, но глядя в сторону, как если бы не было на свете ничего увлекательнее украшавшей стену благочестивой картины.

По-настоящему рассмеяться Лиссак бы не смог, но язвительное пояснение маршала заставило его улыбнуться, даже если он тут же снова отвел глаза. Он знал, что хочет сказать и сделать, но открыть рот оказалось слишком сложно, и, если бы маршал не заговорил о картине, может, он так и ушел бы молча.

— Н-нет, — с нескрываемым ужасом выдохнул он. — Совершенно… то есть, конечно, она… производит впечатление…

Искаженное, будто в приступе падучей, лицо Исаака могло бы напугать зрителя, не устрашенного занесенным над ребенком фламбергом, который, продолжи он свое движение, пропорол бы Аврааму бедро. По седой бороде праотца, которой заросла не только его физиономия, но и, кажется, уши, текли ручьи не то слез, не то пота — для окружающей пустыни Авраам был одет слишком тепло. Впрочем, кто бы вздумал таращиться на каких-то всклокоченных евреев, а не на занимавшего центр картины пышнотелого ангела, который не мог скрыть свою несомненную принадлежность к женскому полу, несмотря на кое-как ограждающие его наготу драпировки. Судя по их узорам и жестким складкам, в раю вместо одежды использовались ковры.

— Но к притче о мере она подходит только как пример ее отсутствия, — закончил он. — Господин маршал… если позволите…

Он набрал в грудь воздуха и посмотрел прямо в глаза маркизу:

— Я бы не хотел уехать, не принеся вам свои извинения. Мне не следовало говорить то, что я сказал.

"И сейчас тоже", — саркастически взвыл мысленный Жакоб, а г-н де Монфор только закатил глаза, и Лиссак осознал вдруг, что дерзил он при всей свите, а извинился… ох, черт!

— Благодарю вас, господин маршал, — подавленно пробормотал молодой человек. Великодушие маркиза де Сент-Андре ошеломляло, и восхищение, с которым о нем отзывались и солдаты, и офицеры, казалось теперь более чем естественным. Надо же было распустить язык!..

Но на то, чего он ждал от своих офицеров, Лиссак был не согласен. Под маршалом де Сент-Андре лучше было быть солдатом.

Лиссак сморгнул, осененный внезапной мыслью.

Он мог попытаться… Он мог… Может, маршал оставил бы его солдатом? И солдатом выполнить волю г-на д'Орбессана было бы куда проще…

Взгляд молодого человека снова сместился на картину, но теперь он видел в ней уже не то, что прежде — теперь она казалась ему едва ли не знаком, ответом Господнего Провидения на незаданный вопрос.

Господу не нужны жертвы. Не более чем господину маршалу нужен был шевалье де Лиссак. И, пусть даже он не годился в офицеры, он также не был и Авраамом, а его лейтенантский патент не годился на роль искупительной жертвы.

Он представил себе овцу, запутавшуюся рогами в маршальском столе, и не вполне сумел подавить улыбку.

— У меня нет вещей в обозе, господин маршал, — честно сказал он. — Но… у меня в моей роте… бывшей роте есть друг, шевалье де Рокмарель, племянник капитана де Сиргана. Я не смею советовать вам, но… Он куда больше заслуживал пост, который получил я, он помогал мне исполнять мои обязанности, и я хотел бы… Вы обменяете плохого офицера на хорошего, если… если вы вычеркнете из этого патента мое имя и впишите его.

Он взял со стола запечатанный сургучом пакет и положил на его место сложенный вчетверо лист, который получил от отца.

— Я бы отдал ему его сам, — пояснил он, — но тогда мне придется объяснять почему. А я… я бы не хотел.

Думать о том, что скажет Жакоб, ему не хотелось. И жалко было, конечно — в ту же самую минуту, когда он положил бумагу на стол, он об этом пожалел. Но все равно больше боялся, что маршал откажется, чем что он согласится.

— Прошу прощения, — повторил Лиссак. В первый раз он произнес эти слова, когда маршал предположил, что провинился перед Создателем — это было очень похоже на шутку, но Лиссак помнил, как маркиз поручил его воле Божьей перед разведкой в Женольяке и теперь, перед дорогой, и сумел удержаться от улыбки. Во второй раз он попросту заменил извинением ответ, который маршал, похоже, и не ждал. А теперь… 

Он велел вернуться!

В этот раз Лиссак не успел подавить счастливую улыбку, но хотя бы тотчас же от нее избавился. Потому что самое важное было не то, что он еще сможет показать себя и заслужить чин, который ему купили, а то, что было сказано до этого.

Маршал ждал от него ответа. Забрал патент, но хотел объяснений, а что Лиссак мог ему сказать? Что он очень хотел сделаться лейтенантом, но…

— Отец купил мне патент, — нехотя начал он, сам не зная, как продолжит. — Раньше я был артиллеристом. На море, на корабле. Так что я дважды не подхожу. Но раньше я был младшим сыном, в теперь я старший, поэтому… поэтому мне купили патент. Но по-… сражаться за правое дело можно и солдатом. Я лучше буду воевать солдатом, чем ждать, пока господин герцог найдет мне другое назначение. Тем более теперь, когда я уже показал, что его не заслуживаю.

Лиссак не мог не подумать в этот миг о том, что в послании, которое он должен был отвезти герцогу, ничего не было о нем. Маршал велел ему вернуться, но переписывать письмо не стал, а значит, там не было ничего о замене. И он мог бы промолчать… но ведь не смог бы?..

Отредактировано Люк де Лиссак (2024-03-09 01:30:20)

— Благодарю вас, — горло сдавило, и голос оттого прозвучал глухо. — Я постараюсь.

Если бы не эта вынужденная полуправда, Лиссак был бы на седьмом небе, несмотря на отказ от чина. Внезапная откровенность маршала не только давала уверенность, что он принял правильное решение, но и позволяла надеяться: не потому, что маркиз де Сент-Андре добился столь многого, отказавшись от всего, а потому что он считал, что Лиссак может доказать, что стоит того, от чего отказался. Значит, он все же мог быть лейтенантом?

Но возможностей у него не будет.

Эта мысль и лишила его дыхания, снова пробудив безнадежность, зародившуюся в тот черный день, когда он узнал правду о своем происхождении. Маршал говорил о будущем, которого не было.

Это война, напомнил он самому себе. На ней умирают.

Он не рассказал ничего Жакобу и попросил Лизон уйти, когда она постучалась в его комнату, и заснул, едва его голова коснулась подушки, очнувшись от прикосновения, мгновенно лишившего его воли, и, даже когда вкус мягких губ на его губах оказался другим, он не прервал поцелуя.

Он грешил на Лукрецию, но на рассвете в его объятиях оказалась Иезавель, и он не стал будить ее, выбираясь из постели — даже перевязь поднял осторожно, а сапоги и вовсе надел только снаружи. Но Лизон все равно услышала — наверно, потому что была не наверху, а на кухне. Почему — выяснилось только около полудня, когда они спустились к очередному точившему горы ручейку, ослабили подпруги лошадей и расселись на покрытых лишайником камнях. У двух проводников, указавших армии путь через горы и возвращавшихся в Монтобан вместе с ними, было с собой только вино, хлеб и сыр, но Жакоб извлек из своих объемистых седельных сумок не только пол-окорока, но и сверток с пирожками:

— Хоть что-то мы от нее за свои деньги получили, — буркнул он, награждая Лиссака недовольным взглядом. — Хотя я бы за такие деньги целый трактир скупил. Видел бы это господин де Монфор!

— Господин де Монфор не поселился бы в веселом доме, — на всякий случай Лиссак забрал два пирожка сразу. — Считай, я заплатил им за постой и некоторые услуги.

Жакоб только фыркнул:

— Золотая она тогда изнутри, что ли?

Лиссак не ответил, и не только потому, что рот у него был набит. Он оставил на столе примерно половину того, что было в кошельке, и Лизон не стала возражать — может, не заметила. Ему хотелось верить, что не заметила, он же тоже не знал про пирожки или про то, что они заштопали все его чулки, или про две рубашки, которые они дали Жакобу для него…

По горам разнесся грохот выстрела, и все четверо вскочили, хватаясь за оружие.

— Мушкет? — как и все они, Жакоб оглядывался по сторонам, выискивая стрелка, но в то же время проворно убирал еду.

— Черт его знает, — старший проводник также был заметно встревожен. — В ущелье стреляли, вон там. С пол-лье будет.

Он указал вниз по течению, где ручеек исчезал из виду, скрываясь между скал.

— Тогда они пешком? — предположил Лиссак, подтягивая подпругу новой лошади, пока что остававшейся безымянной. — Если не по дороге идут? И не солдаты. Ни наши, ни чужие.

— Господина маршала, сударь, здесь тоже не ждали, — Жакоб споро навьючивал на своего Гнедка седельные сумки. — Давайте-ка уберемся, от греха подальше.

— Если это может быть пехота… — Лиссак нашел взглядом старшего проводника: —  Здесь есть где лошадей спрятать? Я бы сходил посмотреть…

— Жерара, может, лучше послать? — он взял у товарища поводья его мерина. — Ему попривычнее, он тише ветра подберется. А мы там подождем, за излучиной. Туда им никакого резона соваться нет, а?

— Я тоже не с равнин, — напомнил Лиссак, но спорить с проводником стал бы только дурак. — Давай. Только если это не наши, попробуй их подслушать. Пистолеты у всех заряжены?

— Откуда у нас? — старший проводник наполовину извлек из ножен висевший у него на поясе нож и снова вернул его на место. — Я и заряжать-то не умею.

— Может, еще появится, — Жакоб похлопал по кобуре, одной из двух доставшихся им вместе с новой лошадью. — Ты, Давид, знай, воюй.

— Я Мишель, — буркнул проводник.

— Это из Писания, — не смутился Жакоб. — Неужто ты про царя Давида не слышал?

— Идите, — перебил Лиссак, взводя курки пистолетов. — Я прикрою.

Жакоб, подчиняясь приказу, взял поводья обоих коней, Жерар, ловко перепрыгивая с камня на камень, поспешил вниз по течению, а Лиссак, пропустив обоих спутников вперед, пошел следом за ними, то и дело оглядываясь. Горы, только что такие тихие и солнечные, теперь наполнились угрозой, и молодой человек, оглядывая поросшие голым лесом склоны, гадал, не перестраховался ли он. Охотники какие-нибудь… или браконьеры, только и всего…

— Католики, — выдохнул Жерар, появляясь из-за поворота. Ждать его пришлось так долго, что Лиссак уже мысленно записал его в покойники и гадал только, как лучше распорядиться последними минутами жизни. — Шестеро. Оленя подстрелили, сели свежевать.

— Что за люди? — теперь Лиссак отчаянно жалел, что не пошел сам. — Тебе удалось к ним подобраться?

— Да прямо как к вам сейчас, сударь, — похвастался Жерар, потирая руки. Широкое лицо его раскраснелось, от шляпы поперек лба осталась широкая полоса, и над ней блестели капли пота. — Ручей же шумит, в двух шагах ничего не слышно. Один у них главный, дворянин. Важный, чисто вельможа, но с пониманием, одет правильно — и сапоги правильные, и куртка, но видно же, как кожа выделана? И распятие у него на груди золотое, с камушками, он взопрел, куртку расстегнул, я и углядел. А остальные солдаты, точно вам говорю. С мушкетонами все, все серьезно.

— Непростые люди, — пробормотал Лиссак. Вельможа, с пятью солдатами охраны… Это, конечно, не войско герцога де Монморанси, но тоже не пустое место. И ручей — не подслушать… — А ты, Жерар, стрелять умеешь?

— Пару раз…

— Да сударь же! — Жакоб даже руками взмахнул от возмущения. — Вы ж разве ж не слышали? Их полдюжины, нас…

— У нас пять пистолетов, — перебил Лиссак. — И две шпаги. Дворянина нужно взять живым. Погодите!

Он поймал за рукав старшего проводника, хотя головами качали оба.

— Вам ничего не грозит. Вам даже стрелять не придется. Вернее, попадать. У меня есть план. Да послушайте же сперва!

Если до возвращения Жерара он думал только о том, за сколько вражеских жизней ему удастся продать свою, то теперь цель у него была другая, и средства она вполне оправдывала. А если он при этом погибнет, разве это не будет достойная смерть?

— Мы устроим им засаду… да погодите же! Вы зайдете с разных сторон, тихо, чтобы вас не видели. А я подойду открыто и скажу, что мы люди маршала де Сент-Андре и нас много, пусть они сдаются. Если они будут сомневаться, вы выстрелите в воздух, с разных сторон. И они сдадутся. Вот у вас и будут даже не пистолеты, а мушкетоны.

— А если нет? — глаза Жерара горели, не то от возбуждения, не то от жадности.

— А если нет, то у вас останутся мои пистолеты, — резонно указал Лиссак. — Вы все равно будете в выигрыше.

— Да тебя ж пристрелить могут! — не выдержал Жакоб. — Пистолеты, мушкетоны! А если они не поверят и нападут?

— Тогда я буду защищаться. Мишель и Жерар будут сидеть тихо, они не солдаты, это не их бой. А ты вернешься к маршалу и предупредишь его.

— Да!.. — Жакоб аж поперхнулся. — Вот уж нет уж!

— Я вернусь, — Мишель облизнул губы. — Я такой же веры, что и вы, это и мое дело и мой долг. Если с вами что случится, сударь, я вернусь к господину маршалу.

Они оставили лошадей в укромной расселине за поворотом и вернулись по гребням склонов, но они могли бы и не стараться: католики, освежевав оленя, сидели теперь вокруг костерка, едва различимого в полуденном свете. Над огнем на закрепленной на двух рогатках жердине, которую время от времени поворачивал толстый солдат, жарились огромные куски мяса. Исходивший от них аромат был столь упоительным, что рот Лиссака наполнился слюной, и даже двое часовых, дежуривших вверх и вниз по течению ручья, больше поглядывали на костер, чем по сторонам, и подскочили на добрых полтуаза, когда Лиссак, спрятавшись за подходящей скалой, запустил в них камушком.

— Не стреляйте! — крикнул он и помедлил мгновение, прежде чем подняться, держа руки так, чтобы очевидно было, что они пусты. Во рту у него пересохло, в груди будто открылся черный колодец, и каждое слово звучало гулко, как если бы его грудь уже пробило пулей. — Вы окружены.