Скромный двухэтажный дом на тихой улочке парижского предместья вовсе не походил бы на монастырь, если бы не приколоченное к входной двери распятие и не намалеванная на ставне второго этажа святая Клара, которую можно было опознать только по надписи. Монахиня, отворившая г-же де Бутвиль, также не особо походила на женщину, преданную лишь умерщвлению плоти и мыслям о вечном, такая она была кругленькая, румяная и сияющая улыбкой, и сундучок г-жи де Бутвиль она отобрала у молодой женщины со смешливой уверенностью, несмотря на то, что была по меньшей мере втрое ее старше.

- Проходите, сударыня, прошу вас! Мать Агнесса это я, не удивляйтесь.

Обитель кордельерок в предместье Сен-Марсель подыскивала себе новый дом, подальше от нездоровых берегов Бьевры, еще со времен осады, когда главное здание было повреждено, а несколько пристроек - разрушено, и шесть сестер, отважившихся покинуть столицу и переселиться в Монсо, получили от матери Маргариты де Вильмонтэ разрешение основать новую обитель, главой которой и стала мать Агнесса. Не принадлежавшая, в отличие от настоятельницы, ни к дворянству шпаги, ни даже к дворянству мантии, она умудрялась тем не менее как не раболепствовать перед своими более благородными сестрами, так и не возноситься в новом своем положении, сохраняя добродушную независимость нормандской крестьянки.

- Мы выделили вам келью на южной стороне, пойдемте, я вас провожу. Боже ж мой, вы совсем еще ребенок, дитя мое! Вы позволите мне вас так называть? Я не решаюсь звать вас по имени…

- Восемнадцать! Ребенок, совершеннейший ребенок!

Мать Агнесса, получившая накануне лишь краткую записку, предупреждавшую ее о грядущем визите, немало поволновалась, гадая, что он сулит ей и ее новой ответственности, но г-жа де Бутвиль расположила ее к себе с первого взгляда - такая юная, такая хрупкая! А письмо от г-на кардинала и вовсе ее утешило.

- Его преосвященство так добр ко мне! - она первой поднялась по скрипевшей на все лады узкой крутой лестнице, провела свою гостью по темному коридору и отворила последнюю дверь справа. - Вот, прошу вас.

В келью - небольшую, но светлую и очень чистую комнатку мать Агнесса также вошла первой, поставила сундучок г-жи де Бутвиль в ногах скромной кровати - без полога, но застланной свежим бельем - и взяла с заштопанного шерстяного одеяла лист бумаги, исписанный крупным ученическим почерком - распорядок дня.

- Вот, сударыня. В полночь утреня, я написала matutinae, видите? В пол-пятого мы обычно встаем, и в пять начинаются хваления, laude, видите? Но вам совсем не нужно следовать… достаточно, если вы придете к мессе… В восемь завтрак, совсем легкий, frustulum. Потом… но здесь все написано. Я не знаю, знакомы ли вы с нашим уставом… Вот, здесь, видите? - она показала пальцем. - Я написала silentium - это значит, что в это время мы соблюдаем обет молчания, я просила бы вас… вы понимаете?

Снаружи прошелестели быстрые шаги, и в комнату заглянула другая монахиня - совсем молодая еще женщина. Из-под белоснежного платка, обрамлявшего ее милое доверчивое лицо, выбилась темная прядка.

- Сестра Агнесса… Ой!

- Заходите, сестра, заходите, я вас представлю… и вам. Сударыня, знакомьтесь, это мать Екатерина, она тоже гостья у нас в обители, как и вы. Госпожа графиня де Люз приехала с письмом господина кардинала де Берюля…

Мать Екатерина улыбнулась и сделала безукоризненно придворный реверанс - который смотрелся, при ее строгом монашеском уборе, очень не к месту.

- Я не имела чести знать вашего бедного супруга, - сказала мать Екатерина, - но это ужасно, то, что с ним случилось.

Сказала она это сочувственно, но слишком молода она была еще, чтобы ее лицо выразило нужные чувства так же безукоризненно, как голос, и взгляд ее быстро скользнул в сторону, на мать Агнессу, в глазах которой мгновенно проявилось и почти так же быстро исчезло откровенное любопытство.

- Минуточку, дорогая сестра, - сказала она, - я только помогу госпоже графине устроиться… и покажу ей нашу часовню. Письмо, вы сказали?

Произнося эти слова, она снова перевела взгляд на г-жу де Бутвиль, в то время как мать Екатерина молча отступила в сторонку, решившись, как видно, покорно дождаться окончания ее беседы с гостьей монастыря - а может, просто свести с ней более близкое знакомство - на что вполне могла рассчитывать благодаря своему происхождению.

- О! - смущенно рассмеялась мать Екатерина. - А я подумала!.. Извините, и как я только могла?..

То ли из-за самой своей ошибки, то ли осознав запоздало, что вдова казненного на Гревской площади дуэлянта должна была быть старше, она залилась краской до самых бровей и поспешно отвела взгляд - чтобы почти сразу снова поглядеть да г-жу де Бутвиль, движимая уже иным любопытством.

Мать Агнесса меж тем распечатала письмо и бегло его просмотрела - как могла бы заметить стоявшая рядом гостья, в записке было едва ли с полдюжины строк.

- Его преосвященство пишет, вы хотели посоветоваться насчет… Нет, не сейчас - сейчас почти уже время для молитвы…

Как в ответ на эти слова снаружи зазвонил колокольчик, и мать Агнесса совсем по-крестьянски всплеснула руками.

- Ой, не успеваю! Сестра, - она обернулась к матери Екатерине. - Прошу вас…

- Конечно, сестра, я позабочусь, - уверенно ответила та, но, едва взволнованная настоятельница выбежала за дверь, сразу смутилась снова. - Нас освободили от молитвы сейчас…

Мать Екатерина рассмеялась и села рядом с г-жой де Бутвиль.

- Мать Агнесса… она чудесная женщина, добрая, чистая, но… вы же понимаете? Она не нашего круга. Это чувствуется, не так ли? И она делает мне поблажки… из-за моих связей. Она очень хочет быть настоятельницей, и ей очень повезло. Но не будем о ней. - Взмахом черного рукава монахиня положила конец теме. - Лучше расскажите мне о себе, о дворе - вы ведь при дворе? Супруга графа де Люз… Как поживает наша дорогая Мари-Фелис?

Итальянское имя герцогини она произнесла на французский лад с той же легкой непринужденностью, с какой отмахнулась от матери Агнессы.

Та, что была когда-то Катрин де Суассон, ничуть не смутилась.

- О, она меня не вспомнит, я была еще совсем ребенком, - она села рядом с г-жой де Бутвиль, глядя на нее лукавыми серыми глазами. - Но какая жалость, что вы не бываете при дворе - милейшая мать Агнесса совсем ничего не знает! Хоть и переписывается с кардиналом де Берюлем - ни-че-го! А может, вы бываете в салонах? У г-жи де Лонгвиль или у г-жи де Рамбуйе? Как это несправедливо, что аббатам разрешается посещать салоны, а аббатисам - нет!

- Я с вами совершенно согласна! - воскликнула Эмили. - Но дамам вообще нельзя все самое интересное, не находите?

- Ужасно! - подтвердила мать Екатерина, в порыве чувств сжав ее руку. - Ах, как бы я хотела родиться мужчиной! Даже воевать лучше чем… чем вот так!

- Воевать плохо, - серьезно ответила мадам де Бутвиль, с невольным состраданием глянув на молодую женщину. - Но вы... такая юная, такая красивая! Меня ведь тоже хотели!.. О, простите!..
Прикусив нижнюю губу, она смущенно потупилась.

- Что? - тут же спросила монахиня. - Что хотели? Постричь, да? И как же вы?.. как вам удалось?..

- Я убежала. На войну, к Луи-Франсуа, моему мужу. Но он тогда не был мужем. Я ужасная грешница... - Эмили вздохнула, но ни во вздохе, ни в озорно заблестевших глазах не было и тени раскаянья.

- О-о-о, - зависти в сорвавшемся с губ матери Екатерины вздохе было ничуть не меньше, чем восхищения. - Вы убежали к своему возлюбленному, да?

Откровенное восхищение в глазах матери Екатерины смешалось с изумлением и даже недоверием, которое она тут же объяснила с той непосредственностью, от которой ей, с ее происхождением и судьбой, так и не пришлось избавиться:

- В мужском платье? Под Ларошель? Одна? Совсем-совсем одна?

Преодолев, самое меньшее, расстояние, отделявшее прежний ее дом от Ла-Перрин, а затем приехав из аббатства в Париж, она не могла не понимать, сколь непростым было путешествие, которое пришлось проделать ее собеседнице, чтобы добраться до возлюбленного.

- В гости? - переспросила заметно оживившаяся мать Екатерина. - К вам? Боже, вы так любезны!.. Но…

Милое ее личико поблекло, огонь в серых глазах погас, и она вздохнула.

- Вы понимаете… у меня нет своей кареты… Здесь вообще никакой кареты нет! Я думала, я остановлюсь у матери Маргариты, а оказалось!..

Непритворная обида звучала в ее голосе.

- Я просто не знаю, как положено, можно ли... - все-таки Эмили было жаль молодую женщину. Представить страшно, до чего той, должно быть, скучно! - А что до кареты, так ведь за мной муж приедет. И он будет рад, что у меня появилось такое благочестивое знакомство.

Мать Екатерина порывисто вздохнула, явно разрываясь между желанием тут же согласиться и сомнением, понимает ли ее юная собеседница, сколь ограничена в своих возможностях монахиня - пусть и настоятельница, но провинциального монастыря. Устав мог позволить ей путешествие в чужой карете, но пребывание под чужим кровом ей бы не простили - уж точно не такой приятный визит, какой г-жа де Бутвиль могла бы предложить светской даме.

Затем ее глаза потемнели - похоже, под влиянием каких-то новых соображений, и загадочная улыбка коснулась ее губ.

- Вы так любезны, - проговорила она, - так любезны! Но вы ведь еще не завтра уезжаете, правда? Я… я была бы так счастлива принять ваше предложение, но… через несколько дней, может?

- Непременно! - подтвердила мать Екатерина, и если ее и удивило, что ее новая подруга не знает о столь известной святыне, то разве не приехала бедняжка из провинции? Даже не слишком разбираясь в людях, молодая аббатиса без труда могла заключить, сколь безыскусна ее собеседница, а значит - сколь плохо она знает парижский свет. Возможно, в ее душе шевельнулось презрение, может - зависть, а может, и то и другое, но, так или иначе, она принялась пересказывать ей во всех подробностях историю и чудеса лиесской черной мадонны, выдавая едва ли не каждым свои словом, однако, сколь невысоко ставит чудотворную статую. Характер ли матери Екатерины был тому виной, греховность ли ее происхождения, воспитание ли, назначенная ли ей стезя - вольнодумство, столь неожиданное в настоятельнице монастыря, сквозило в ее речах ничуть не менее очевидно, чем ее недовольство своей судьбой.