Дом номер пять по мосту Сен-Мишель пользовался дурной славой. Полвека назад, когда этот дом был жилищем флорентийца Рене, парфюмера королевы-матери Екатерины Медичи, о нем ходили мрачные слухи, а самого Рене, которого считали отравителем, каббалистом и чернокнижником боялись настолько, что два соседних дома рядом с домом номер пять всегда стояли пустые и необитаемые, а с наступлением темноты по мосту прекращалось всякое движение. Мало кто рисковал даже пройти или проехать рядом с жилищем колдуна, к которому, как известно, под покровом ночи приходят духи и всякие темные личности. Даже после бегства Рене из Парижа не только его собственный, но и оба соседних дома так и не заселились, более того, пошли слухи о том, что в покинутом доме чернокнижника по ночам в полнолуние творятся страшные дела, в окнах иногда мелькают синие огоньки, слышатся стоны, а ниже по течению, порой, обнаруживаются трупы людей с вырезанными внутренними органами. Парижане, уверившиеся, что это дух самого Рене поселился в своем прежнем жилище, стали обходить мост десятой дорогой. То, что Рене, к тому времени был еще живехонек, и никак не мог стать привидением и продолжать свои таинственные занятия - было мало кому известно, да и мало кому интересно. Народная молва не нуждается в таких мелочах, как реальное подтверждение страхов, поэтому горожане лишь обрадовались, когда очередной разлив Сены уничтожил и сам мост и все стоявшие на нем дома.
Мост был отстроен, заново выстроены дома, и дом, оказавшийся на той же самой точке моста, закономерно получивший тот же самый пятый номер, новенький, современный и нарядный уже никоим образом не походил на массивное и мрачное жилище парфюмера-отравителя.
Однако, дурная слава прочно прилипла и к нему. А началось все буквально через два года после того, как новый владелец новенького дома, почтенный торговец сукном г-н Барре женился, а через несколько месяцев был обнаружен повешенным, в комнате запертой изнутри, причем висел он на потолочной балке на такой высоте, до которой бы никак не мог добраться самостоятельно. Г-жа Барре, отгоревав положенный срок, взялась за торговлю самостоятельно и оказалась не только миловидной но и весьма предприимчивой особой, и, занимая лишь нижний этаж дома, решила верхний сдавать жильцам. Однако же, первый же жилец, не прожив там и нескольких месяцев, бесследно пропал, второй был обнаружен ниже по течению Сены с недвусмысленной отметиной от петли, третий скоропостижно скончался от какой-то неведомой болезни, четвертый, продержавшийся дольше всех, был зарезан какими-то грабителями у самого порога, и воспоминания о колдуне Рене, еще свежие в красочном воображении парижан, вновь ожили и суеверный страх окружил дом номер пять по мосту Сен-Мишель еще более плотным коконом.
Бедняжка Магдалена не могла даже продать дом - никто не желал приобретать проклятую недвижимость, а заполучить к себе жильца не помогали ни великолепный вид на оба берега, открывавшийся из нависавших над водой окон, ни сниженная почти вдвое цена за квартиру, ни даже личные чары хозяйки.
Так было до того, как Лаваль, перебравшийся в Париж после назначения в полк мушкетеров принялся искать жилье, и, так остро нуждался в деньгах, что даже не надеялся отыскать хоть что-то подходящее в центральной части города. Вид из окон покорил его мгновенно, цена приятно удивила, а слухи о "дурном месте" оказались дополнительной приманкой, он просто не мог не соблазниться на перспективу пожить в проклятом доме, ни один из жильцов которого не проживал и года. Поэтому даже после того как получил наследство и мог бы позволить себе жилье получше - он и не думал переезжать. Хозяйка, при каждой встрече бросавшая на жильца нежные взгляды, была наверху блаженства. Дворянин, мушкетер, недурен собой, да еще самая тщательная рекогносцировка с привлечением всех соседских кумушек не выявила информации о наличии у жильца любовницы - это же была просто находка, и г-жа Барре не теряла надежды когда-нибудь занять пустующую нишу.
Потому и прохладным июньским вечером, когда жильца принесли домой умирающим, красавица Магдалена ударилась в слезы, а потом слегла в постель в нервенном припадке, доказав тем самым, что чувствительность в моде не только у благородных девиц, но и у почтенных суконщиц.
Потому и дверь на стук долго не открывали. А когда открыли - за дверью вместо хозяйки или ее служанки обнаружился кряжистый тип с роскошными кустистыми бровями, крючковатым носом, круглыми желтоватыми глазами в густой сети красных прожилок и торчащими из ушей пучками седых волос - ни дать ни взять - разбуженный филин, крайне недовольный фактом вторжения на свою территорию.
Он и ухнул почти по-совиному, насупив свои невероятные брови на заявившуюся фигурку в плаще.
- Ну наконец-то, и где только тебя черти носили. Принесла? Ну шевелись, заходи быстрее!

Отредактировано Ги де Лаваль (2023-01-19 12:53:40)

- Да тишше ты! - шикнул на нее слуга, и захлопнул дверь. - Коль еще жив, так от твоих воплей помрет, не приведи господь. Давай сюда.
И требовательно выставил ладонь.
Ладонь была размером с хорошую лопату. Собственно, с лопатой старик Жибер и проработал большую часть своей жизни. Садовником. Вначале в Анжере, а потом в Сабле, смолоду при доме Юбена де Лаваль, и, соответственно, одним из главных сторожей при обоих его сыновьях. Собственно, только при одном, потому что младший и в саду-то если и показывался, то только побродить с мечтательным видом или в уголке где-нибудь с книгой устроиться. А вот старший рос, на взгляд почтенного садовника, совершенно нормальным мальчишкой. Скакал через изгороди, сражался с розовыми кустами, носился наперегонки с собаками, даже, страшно сказать - по деревьям лазил, и незрелыми яблоками в неугодных (в основном учителей) оттуда швырял. Такой контраст в поведении, манере говорить, даже в выражении лица и глаз приводил к тому, что их не сумел бы перепутать никто, даже видя обоих впервые, и совершенно диким казалось то, что на портрете оба были похожи как две половинки одного яблока.
Понятно, что симпатизировал садовник Жибер старшему из братьев, хоть и в молодости характер имел сварливый и склочный. А вот мальчишку этого ворчать всерьез как-то и не получалось, хоть и старался. Ну а как на него поворчишь, когда в ответ на бурчание - рот до ушей, глаза искрят, "да будет тебе, дядька Жибер, не прикидывайся букой, тебе же тоже смешно".
Долго проработал Жибер в Анжере. Своих детей бог не дал, хоть и женился сдуру по молодости лет. Жена родами умерла, а второй раз жениться дураков нет. Свои нервы все ж дороже, да и детей свои растить - та еще каторга. А вот к хозяйским... к хозяйским по ходу лет все больше привязывался. Росли, мужали, совсем взрослые стали. Уже не палкой с розовыми кустами а шпагой с учителями да приятелями звенел старшой, а книжки младшого все толще становились, в доме губернатора уже и к свадьбе готовились, поди скоро снова детские голоса по садам звенеть будут, да снова придется ворчать собирая заново разворошенные листья да латая аккуратные кусты. Вкусно так ворчать, с удовольствием. Да не сложилось как-то. Наутро после брачного договора - вопил старый маркиз так, что аж в саду слыхать было. А старший из близнецов, как ни в чем ни бывало, лошадь вывел, улыбнулся, рукой махнул - бывай, дескать, дядька Жибер, да и был таков. И больше не показывался.
Свадьбу, впрочем, сыграли, на той же невесте меньшого женили, причем сияли оба, что чаши церковные, ни дать ни взять - Адам и Ева до грехопадения. Что сталось со старшим, да куда он девался, жив ли вообще - только слуги время от времени слухи разносили, когда удавалось под дверью господина Филиппа подслушать - что вроде живой. А что да где да как... кто ж знает. Не спрашивать же у господ.
И только в годе прошлом, когда Филипп, втихаря от отца, собрал нескольких старых слуг, да спросил - не хочет ли кто в Париж перебраться, господину Ги в услужение, и узнал Жибер, что был господин Ги в армии, а сейчас, вот, в полк мушкетеров королевских перешел, и жить сейчас будет в Париже, а значит, потребен ему слуга, как и каждому уважающему себя дворянину в столице. Ну и вызвался. Тем более, что детей у господина Филиппа с мадам Мадлен, похоже, не предвиделось, а если и предвиделось, то... да ну их. Такими же небось расти будут как сам господин Филипп в детстве.

Так и перебрался дядька Жибер в Париж. И хотя там у господина Ги не было не только сада, но даже и дома своего, а была квартирка - второй этаж дома на мосту, а сам Жибер отродясь в квартирах городских не живал, но освоился он там на удивление быстро. Даже стряпать худо-бедно наловчился, платье да шпаги чистить, и, страшно сказать, даже верхом ездить, все еще терпеть не мог лошадей, и был убежден, что вороной его хозяина взаимно его ненавидит. Стал известен во всех окрестных лавках, где не нашлось бы прощелыги, способного его обдурить, сошелся даже со служанкой домовладелицы - немного вздорной, но смешливой и чрезвычайно болтливой девицей лет под пятьдесят, с которой то люто собачился то свободными вечерами сидел, перетирая оставшимися зубами мягкую выпечку, да со вкусом и расстановкой обсуждал соседей, короля, дворян, полицию и жизнь. Научился даже со снисхождением отвечать на неприкрытые попытки этой особы разузнать про собственного господина, что у него да как - ясно же было, что не для себя спрашивает а для хозяйки. Что та на постояльца глаз положила, Жибер с самого начала определил точно, но не осаживал. Пущай, дело-то бабье, чем им еще заниматься, все равно толку не выйдет потому как не пара, так почему бы язык с ушами не побаловать.
Все было хорошо у дядьки Жибера. Все замечательно. Даже кампания в которую поехал с господином Ги невзирая на его протесты - убедил на примере других, что мушкетеры - не чета обычным армейцам, и им положено слуг с собой даже на войну возить. И даже на войне было ему вполне комфортно, потому как была больше похожа на размеренную походную жизнь с каким-то неразборчивым шумовым фоном к которому быстро привык.
Все было хорошо. Пока не приволокли сегодня господина Ги на плаще в таком виде, что впервые в жизни у Жибера не нашлось слов. Даже в мозгах, не говоря уж об их наличии на языке. Горло сдавило, что хочешь - то и делай. Весь вечер крутился как нянька, то хирургу помогал, хотя на его манипуляции смотреть не мог - башку отворачивал, то постель менял, то лекарства. Уши хотелось заткнуть, орать, чтобы хрипов не слышать, а орать тоже не получалось.  Как склеили глотку. Будто жидким железом как фальшивомонетчику.
Ушел доктор, ушел, да с таким видом, что хотелось огреть его чем-то по макушке. Ничего не сказал. Пообещал только прислать еще какое-то лекарство, которое надо будет водой развести чуток-чуток да полужидкой кашей вокруг ран намазывать. Весь вечер ждал - не шел посыльный. Ночь уж на дворе - и нате вам, девица. Да бог, собственной с ней, кто их, дохтуров ведает, кто у них обычно в посыльных бегает - мальчишки, девицы или хоть пьяные черти с ангелами на закорках, лишь бы притащила что обещано.
А пигалица вместо того чтобы просто отдать мешочек с лекарством (или ящичек? или в чем там оно будет?) и убираться восвояси - нате вам "к господину Лавалю пришла". И смотрит из-под этого своего капюшона как на идиота всамделишного или страховидло какое. Настолько, что повторять пришлось.
- Ну? Чего стоишь? Лекарство, говорю, давай, недосуг мне тут ошиваться. И без того хлопот полон рот.

Слуга аж отдернулся, будто из-под капюшона высунулись чьи-то зубы и укусили его за нос
Еще и рот разинул. И уставился на нее во все глаза. Еще бы! Мало того что из-под капюшона показались локоны, заколотые так, как никакая помощница лекаря явно носить не могла, так еще и... мадемуазель де...
Вот это попал. Девица-то, получается, из благородных? Вот те раз.
Впрочем, дядька Жибер не был бы самим собой, если бы его можно было бы так просто смутить, или, тем паче, пристыдить. Ишь чего! Не какой-нибудь сельский дурачок, вон у самого губернатора сколько лет, можно сказать, в основных работниках проходил, всех этих графьев да баронесс которые к тому в дом съезжались - скольких повидал, да.
Поэтому не только не поджал хвост и не спрятался за лапками узнав что случайно нахамил какой-то дворянке, а, напротив, уже изготовился упереть руки в боки и все-таки объяснить ей, что время для визитов светских дам неподходящее, как сам, вдруг, неожиданно для себя проглотил уже выскакивающее на язык "Вот и шли бы вы по своим делам, мадемуазель, не след благородной даме по ночам в одиночку шастать", и заморгал.
Во-первых... Да какая там светская дама! Девчонка же еще совсем, молоденькая такая. И перепуганная-то как, госсподи. Будто перед волком каким оказалась, и он ее сейчас есть будет. Прямо вместе с плащом, капюшоном и туфельками. И красивая такая оказывается! Как с картинки. Волосы белокурые, глаза по блюдцу, кожа как этот самый... ну который белый такой, гладкий, и стоит каких-то безумных денег. Таких красавиц еще, пожалуй, в жизни не видел. А еще... Что-что она сказала?
Жибер сморгнул, ни дать ни взять озадаченный филин, и совершенно по-совиному повернул голову набок, пытаясь понять не ослышался ли? Дошло явно с опозданием.
- Умеешь... умеете то есть. Что умеете? - и без того круглые глаза расширялись еще больше. - Лечить? - голос поначалу недоверчивый перешел почти в умоляющий - Лечить умеете? Да? Да? Так скорей надо, там, там наверху! - он тыкал не глядя наверх по лестнице, не сводя с девушки взгляда в котором недоверие мешалось с умоляющей надеждой, а потом кинулся вверх сам, спотыкаясь и торопясь.
Без размышлений. Без вопросов - кто она такая, откуда взялась, почему пришла, откуда узнала что здесь нужна помощь, какое отношение имеет к мушкетеру, и, если на то пошло - что она может уметь и откуда.
Как утопающий, который не будет спрашивать о неожиданно упавшей с неба соломинки - почему она на него упала, и умеет ли плавать сама. В конце концов - разве не бывает чудес? Вон сколько и люди рассказывают и в церквях говорят, и апостолы исцеляли и ангелы бывает, спускаются, и сколько легенд о том, как благородные дамы выхаживали раненых рыцарей, а девица и правда красивая как ангел, и явилась так же неожиданно и наверное как раз вовремя, а он, болван, тут время тянул, вопросы задавал, тогда как там, наверху, быть может в эти секунды, как раз и явился тот, кого этот ангел послан был отогнать...
От суеверного ужаса волоски встали дыбом у него на шее, когда дядька Жибер с грохотом распахнул дверь, которая стукнулась об стенку, ворвался в спальню, и первым делом перевел дух - нет, не опоздал. Тяжелый булькающий хрип, расслышал от самых дверей, снова рухнул с высот надежды на чудо в реальность, оглянулся посмотреть - не привиделся ли ему ангел, заявивший что может помочь... Нет, ангел был тут, и старик вновь воспарил в надежде, вот, сейчас, сейчас случится чудо, ну.... сейчас!
Сейчас эта темная комната, едва освещаемая тусклым огоньком лампы и парой свечей, озарится неземным светом, сейчас, отвратительный запах жженного мяса и сладковатая вонь запекшейся "грязной" крови сменится ароматами ладана и чего-то возвышенного, а глухой хрип перекроет ангельское пение и свершится чудо... От предвкушения этого чуда, от мелькнувшей дикой надежды у несчастного, изнервничавшегося за этот кошмарный вечер слуги, у этого ворчливого брюзги от которого хватался за голову весь квартал, на глаза навернулись слезы.
Но неземной свет и ангельское пение медлили.
Тяжелый спертый воздух, пропитанный сладковато-металлическим запахом оставлял на языке отвратительное ощущение, будто несколько часов держал во рту тяжелый железный ключ от какой-то старой двери. На полу, среди темных, уже подсохших луж воды и кровяных разводов валялись скомканные и окровавленные простыни, черепки от разбитого кувшина, несколько пустых бутылочек и закопченная черная ложка с длинной изогнутой ручкой. Разрезанная, сбитая в ком, заскорузлая от крови рубаха, торчала рукавом из-под кровати, будто некое поселившееся там привидение тянуло по полу руку, собираясь выползти. Фигура, на придвинутой изголовьем к стене меж двух окон кровати- нелепо изогнутая из-за подбитых под спину подушек, походила на сломанную марионетку. Кожа на лице, груди и плечах блестела от влаги, как если бы это умирающее тело только что выволокли из Сены, мокрые волосы, перепачканные в крови, поту и воде, издавали тяжкий дух, похожий на вонь мокрой псины. Землисто-серое лицо с полузакрытыми запавшими глазами, со странно заострившимся носом, походило на маску, вылепленную неумелым подмастерьем, а на растрескавшихся губах то и дело оседали выталкиваемая натужным дыханием кровавые пенные клочки. Каждый вдох сопровождался тяжелым, низким хрипом, с каждым вдохом глубоко втягивалась внутрь кожа над ключицами, натягивались мышцы на шее, выступали вены, набухая будто темные змеи под влажной кожей, и с каждым выдохом опадали так резко и с таким облегчением, будто в надежде больше не шевельнуться. И снова. И снова.
Темно-багровая, почти черная в неверном свете лампы полоска крови из уголка рта на подстеленную под щеку тряпицу. Расплывчатое пятно крови на желтоватом бинтовом обмоте, почти черное по краям и лишь в центре ярко-красное.
Ничего не изменилось, и Жибер почувствовал, как у него что-то сжимается внутри. Поглядел на гостью, чуть ли не умоляюще.
- Ну чего же вы? Видите? Лечите! Пожалуйста!

Слуга машинально принялся собирать раскиданное тряпье, когда оглянулся на шорох ткани, и остолбенел, выронив скомканую простыню в лужу.
Жибер, который никогда не лез за словом в карман, сварливый, склочный, угрюмый дядька Жибер, при виде этой картины остолбенел. А потом попятился, уткнувшись спиной в стену, медленно втянул в себя воздух, и... неловко мотнул головой. Не помогло.Протер глаза. Стало лучше но через секунду те снова как-то странно замутились и комната начала дрожать. И какая-то мокрая дрянь поползла по щеке. А еще что-то круглое и твердое застряло в горле ни назад ни вперед. И скулы отчего-то свело.
Жибер, сын своей эпохи, дух от духа ее, подобный сотням своих современников, ругательски ругавших толстопузых монахов, погрязших в чревоугодии, и напоказ скептичный в отношении всех религиозных ритуалов, тем не менее, глубоко в душе все-таки веровавших в божьи чудеса, не мог сдвинуться с места. Даже дыхание затаил. Не то в ожидании неземного света, который должен сейчас пролиться на кровать раненого, не то в ожидании хора дежурных херувимов. И его можно было понять. В этой полутемной комнате, пропахшей кровью и страданием, на фоне серого, заострившегося лица и пропитанных кровью бинтов - юная белокурая красавица в нарядном платье, коленопреклоненная у этого одра страданий и погруженная в молитву и правда казалась посланницей небес. Слуге казалось, что сейчас он видит таинство, он вжался спиной в стену, боясь даже вздохом побеспокоить эту сцену, и невольно тоже зашевелил губами, беззвучно повторяя слова молитв.

Тяжело. Будто грудную клетку набили изнутри толченым кирпичом. Раскаленным толченым кирпичом. Тяжелым. Невыносимо тяжелым.Горячим. С острыми краями.
И тяжелая, вязкая, горячая и зловонная темнота то затягивает полностью, то расступается, пропуская тусклый свет.
В просветах мелькают какие-то тени. В темноте же нет ничего. Ничего кроме тяжелого удушья. Тошноты, которая не отпускает. Гулкого, будто на огромной глубине, низкого, тошнотворного шума.
Это шумит кровь в голове. Это мозг задыхающийся от нехватки кислорода заставляет сердце гнать кровь на пределе возможностей. Да только Лаваль этого не знал.
Вообще ничего не знал. Смутные чувства, неосознанные, на уровне ощущений какого-нибудь беспозвоночного моллюска. Выплывающие в периоды, когда расступалась тьма, возвращая на поверхность, и вновь уходящие за смыкающийся черный занавес. Тяжело. Душно. Жарко.
Все еще жизнь?
Разочарование. Темнота. Даже в темноте - удушье. Тяжесть набивших грудную клетку раскаленных кирпичных осколков. Просвет. Удушье. Жизнь...? Жизнь...
Все еще жизнь...
Слишком тяжело. Слишком мучительно. В тошнотворной тяжелой темноте было все же полегче. И как же хотелось уйти в нее поглубже. Совсем глубоко. Все это горячее удушье - оно ведь только в верхних слоях темноты? Если уйти поглубже оно не достанет. Отступит. Там станет прохладнее. Там будет легче. Там ничего не будет....
Господи, ну пожалуйста! Пожалуйста!

Просвет. Полутьма. И захлебывающееся медленное бульканье глубоко внутри.
Как же долго.

Просвет. Отвратительный вкус во рту. Еще есть рот? К черту, это ненадолго.
Тяжесть. Непереносимая тяжесть. На грудь навалена тонна битых тяжелых камней. Еще есть тело?
К черту, это ненадолго.
Господи, пожалуйста!

Шепот.. Каждый звук набатом в уши. Тьма все никак не становится уютной и мягкой, чтобы погрузиться в нее и чтобы больше не стало ничего. Просвет. Все-таки шепот. Он есть. Кто-то тут есть. Я тоже есть?
Мадлен?
Запекшиеся губы беззвучно шевельнулись. Да. Есть еще и губы. И веки. И я все-таки еще есть.
Смешно.

В темноте перед медленно, тяжело приоткрывавшимися глазами плыл тусклый свет будто окутанный маревом. Золотистый отблеск на белокурых волосах. Каждый вдох - тяжелый. Невыносимо, будто каждым вдохом приходится приподнимать наваленный на грудь собор Нотр-дам. И все-таки я все еще есть. Проклятье.
Золотистый отблеск. Лицо, плывущее в смутных водах. Не Мадлен.
- А-ра-мис….
Хрип. Молчание. Темнота. Веки закрылись. Тяжело, тяжело, поднять, поднять их...
- А-ра-мис… сказал... имя?
Он еще не понимал умом, кого спрашивает. Почему спрашивает именно это. Спрашивало что-то другое. Не плывущее по верху сознания марева. Что-то не нуждавшееся в осмыслении сознанием, которого по большому счету не было. То, что плывущим, расфокусированным взглядом смотрело из-под полуприкрытых век не было осознанным, размышляющим, понимающим. Оно было тем, глубоким что еще оставалось в нем до того, как сознание затопила тьма.  Но было крайне важно. Важно услышать ответ. Необходимо.

Да. Сказал.
Несколько секунд он еще смотрел на нее, пытаясь понять - почему спросил именно это. И кто это вообще.
И нескоро. очень нескоро, когда каждая секунда растягивалась на часы, понял.
Изабелла.
Значит точно бред. Не может же она оказаться здесь. Здесь, кстати, это где? Оранжевый круг света выхватывал лишь кусок пола, часть стены с какми-то тряпьем, и вот эту вот фигуру в нарядном платье среди темноты.
Впрочем, какая разница. Пусть и бред, но видение сказало именно то, что так необходимо было знать.
Значит, все было не зря, значит все получилось!
Задыхающемуся мозгу было слишком трудно думать и строить логические выводы, иначе спросил бы себя, если это бред - значит и слова сказанные видением не истина а лишь то, что хотелось услышать.
Но Лаваль был не в состоянии рассуждать, и то что так хотел услышать принял за истину безо всяких сомнений.
Пусть и в бреду.
Ну и слава богу. Теперь можно уснуть спокойно.
Он еще секунду смотрел на лихорадочно блестящие глаза, так близко, слушал взволнованный, полный слез шепот, еще успел подумать - какие же у нее холодные руки, и почему так дрожат губы.
А потом тяжелые веки снова опустились полуприкрыв глаза, и он вновь обмяк на подушке. Медленный, влажно клокочущий выдох выбросил на истрескавшиеся губы, и на подложенную под щеку тряпку несколько брызг крови.
Пауза - столь долгая, что казалось дыхание остановилось окончательно. А потом вдох - медленный, сиплый, с отчетливо различимым надсадным свистом где-то в глубине. Только сам уже не слышал - вновь уходил в глубину, под темную, горячую тяжесть удушливого беспамятства, где уже не слышны ничьи голоса, и не видно ничьих, даже самых прекрасных глаз.

Жибер, который все эти несколько секунд, стоял ни жив ни мертв, до боли вытаращив глаза, и глядя на то, как перед его глазами происходило Чудо (а как еще назвать то, что в ответ на молитву этого ангелоподобного создания умирающий вдруг заговорил) - шумно втянул носом воздух.
Ему почему-то стало неудобно. Будто присутствовал при чем-то, на что смотреть не имел права.
Неудобно? Это ему-то? А вот поди ж ты.
Наоборот, захотелось вжаться в стену и сделать вид что его тут вообще не было. И уж тем более гадал - как теперь быть - напомнить о своем существовании, или ну его, пусть мадемуазелечка сама разбирается?
Но в конце концов, вящее неприличие ситуации все-таки взяло верх и он прокашлялся, напоминая о себе

Жибер чуть не подпрыгнул от неожиданности от этого окрика. И окончательно растерял последний налет благости, который на него навеяло картиной, которую он наблюдал. И даже обрадовался!
Не тому, конечно, что на него прикрикнула какая-то пигалица, еще чего! Еще не родилась та пигалица от которой он стал бы терпеть подобный тон. Но само то, что в этой комнате прикрикнули! У одра умирающих кричать не положено, ведь верно? А раз кричит, значит и нету тут никакого умирающего! Нету и все тут! И решить это для себя было так здорово, что он аж выпрямился, будто груз какой с плеч упал. Фух, и бывает же такое. И... чего она там... в свинарнике?
Это у него-то? А девица-то, сразу свой пыл и растеряла и попятилась... и вид такой... ох и умора. Ну вот как такое может быть что секунду назад - светлый ангел животворящий, от вида молитвы которого чуть не прослезился, старый болван, а спустя секунду - хлоп, и снова глазами лупает, и вид перепуганный как у той самой девочки с горшком масла при словах "Это чтобы поскорее тебя съесть дитя мое". Ему бы объяснить девчонке, что вопить она имеет право разве что на свою бестолочь-нянюшку, которая сдуру ее из дому впустила, или рявкнуть - что доктор тут всю эту грязюку развел, а ему, бегавшему на побегушках как петух с оторванной башкой, было не до уборки, когда тут на руках такое вот творится - когда хрипит и задыхается - отойти боишься, ежесекундно ждешь что вот-вот отойдет, а когда затихает - дохнуть боишься, чтобы не потревожить, какая уж там уборка.
И все это, без сомнения, выложил бы, будьте покойны.
Если бы не это вот... такое. Он даже и назвать бы это ощущение не смог.
Ну дите же, форменное! Глазищи эти перепуганные. И красивая такая. Ну, девчонка, что с нее взять, все они бестолковые, а эта... Эта какая-то совсем непонятная.   
- Будет, будет. - проворчал он, наконец, поднимая свечу и шагая вперед нее, чтобы осветить темный, хоть глаз коли, лестничный проход. И принялся спускаться, освещая ступеньки и ворча намного громче чем требовалось если собирался делать это себе под нос. - Ишь чего надумали, "завтра". Небось не гостиница и не церква. И мсье Ги не до гостей сейчас. Придумают, тоже... "завтра приду".
Достигнув, наконец, низа лестницы, он нашарил дверной засов, и обернулся, высоко поднимая свечу. А когда девушка достигла последней ступеньки, и выглядела, появившись из темноты лестницы снова как совсем маленькая девочка, неожиданно совсем размягчился, и совсем уж по-доброму заворчал, хоть и хмурил свои кустистые брови так, что они чуть ли не торчком стояли.
- Недобрые у нас места-то в одиночку шастать. Я б проводил, да отойти от него дольше чем на минуту боюсь. Доберетесь-то до дому? Поздно уже.

Отредактировано Ги де Лаваль (2023-03-16 20:57:03)