Безыскусный и откровенный призыв языческого поэта вызвал легкую краску на щеках мадам д'Эффитуа. Она с укоризной посмотрела на бретера, но взгляду красавицы не хватало убедительности.

– Прелестно, – вынесла вердикт мадемуазель Поле. – Дорогая Медея очередной раз оправдывает свое имя. Ваши стихи опасны, как яд, шевалье.

– Но противоядие достать легко, – заметил аббат Годо.

– Что вы имеете в виду, господин аббат? – спросила мадемуазель д'Онвиль.

– Всего лишь библейскую заповедь.

– О, но бедный язычник жил и умер задолго до того, как в Риме воссиял свет истинной веры. Будьте снисходительны к бедняге.

– Катулл вне моей критики и моего осуждения, дорогая Юнона, – с улыбкой заверил Годо. – Как велит библия и мой сан, я никого не сужу.

– Не судите, но осуждаете, – засмеялся бретер. С облегчением, которое не смог скрыть. И не без сожаления – осознав, как видно, что мадам д’Эффитуа лишилась предлога его пригласить. – И не Катулла, которому единственному из нас ваше мнение не может стать известно.

– Так в том и суть, – улыбнулась Медея. – Осуждение имеет смысл лишь там, где оно имеет силу.

– Тогда я обещаю вам еще один перевод.

Насмешливая улыбка застыла на тонких губах аббата, и он бросил на Ронэ негодующий взгляд, немедля заподозрив того в самом худшем, а именно: в заранее обдуманном намерении оскорбить слух благородной дамы тем самым переводом, декламацию которого он так своевременно предотвратил.

– Шевалье как будто разочарован всеобщим снисхождением, – с прохладцей произнесла мадемуазель Поле, глядя при этом не на упомянутого шевалье, а на Юнону. Расточать обещания другой в обществе Львицы было со стороны бретера неосмотрительно.

– Любое чувство предпочтительнее равнодушия, – откликнулась мадемуазель д'Онвиль, прекрасно понимая причину недовольства главной музы голубой гостиной.

Отредактировано Маргарита д'Онвиль (2018-09-16 19:04:02)

Если бы взгляды могли убивать, то шевалье де Ронэ тотчас же пал бы бездыханным у ног мадемуазель д'Онвиль, истекая кровью из тридцати кинжальных ран. И вовсе не по той причине, что его легкомысленная реплика могла бросить тень на безупречную репутацию Юноны, а оттого, что его слова приоткрывали завесу тайны, в которую она намеревалась его посвятить. Она сердилась, потому что придуманная ею затея терпела крах, даже не начавшись, а пылкая натура мадемуазель д'Онвиль не терпела неудач и проволочек.

– Вовсе нет, – возразила она с легкой улыбкой. – Невозможно жалеть о том, чем никогда не обладал. Никогда не видевший морского простора, ничуть не страдая, довольствуется речушкой шириной в три туаза. Я всего лишь говорила, что опыт пережитый и опыт, перенятый с чужих слов, даже поэтических, – совсем не одно и то же.

– Но отчего же? – не согласился аббат. – Чувства, испытанные поэтом, разве не могут они быть переданы в строчках его стихов, ритмом и рифмами. Вот истинная мера таланта!

– Увы, месье аббат, – возразила мадемуазель Поле, – поэт, как луна, светит лишь отраженным светом. Он может напомнить душе о чувствах, уже испытанных, но не зародить в ней те, которые она еще не проживала.

Мадемуазель д'Онвиль усмехнулась и приняла бокал из рук бретера.

– В таком случае кто же вы в этом сюжете, шевалье? Для сатира вы слишком молоды, – ее взгляд невольно скользнул в сторону Вуатюра. – А, знаю! Вы неуловимый и злоязычный Гермес.

Теодор рассмеялся. Хотя, забирая бокал, и мадемуазель д’Онвиль не коснулась его руки своей.

– Я кукушка, – теперь он говорил тихо. Как человек, знающий, что не одна только собеседница поймет его верно. И добавил: – В руке.

– Но что если нужен ястреб? – ответила мадемуазель д'Онвиль. Взгляд черных, словно летняя ночь, глаз был быстрым и колким, как выпад рапиры.

– Да хоть лебедь, – парировал бретер. Сумев сдержать смех – но не во взгляде. Он не сказал – хоть бык.

Юнона сделала нетерпеливый жест левой рукой, отвергая лебедя и тему птиц в целом. На ее красивом лице появилась легкая тень скуки и насмешки, которые нередко приводили в смущение беседовавших с ней мужчин (включая ее собственного отца).

– Нет, лебедь мне не нужен, – серьезно ответила она.

– Правильно! – горячо поддержал мадемуазель д'Онвиль пухлощекий юноша с завитыми русыми кудрями, похожий на херувима, не слышавший начала разговора, но тем не менее сочтя момент подходящим, чтобы выразить свое мнение, которое только лишь по счастливому совпадению звучало в унисон с суждением Юноны. – Эту зловредную птицу очень трудно уложить в размер и рифму стиха.

На это замечание у мадемуазель д'Онвиль не нашлось ответа, кроме как равнодушно-любезного:

– Вот как?

Юноша, осознав, что совершил оплошность, только не поняв, какую, порозовел, сделавшись еще больше похожим на херувима, каким его обычно изображают художники.

– Рифму к ней подобрать проще, чем к лебедю, – с серьезным выражением лица согласилась мадемуазель д'Онвиль.

Цвет лица юноши был таков, что заставлял опасаться, невзирая на его невеликий возраст, апоплексического удара с приступом удушья.

– Однако... – начал было он.

– Однако мы отклонились от темы, – с живостью перебила его Юнона, и юноша вновь покраснел, не смея спросить «какой?»

Вопрос этот, впрочем, легко читался во взгляде, брошенном на нее бретером.

– Так чьего подола я недостоин коснуться? – полюбопытствовал он. И улыбнулся, проследив, куда невольно покосился его собеседник. – Сравните ее с неясытью.

– Почему? – растерялся тот.

– Потому что она задаст вам тот же вопрос. И вы скажете, что не нашли другого способа привлечь ее внимание.

Мадемуазель д'Онвиль рассмеялась низким грудным смехом.

– Вот каков ваш секрет, шевалье! Что ж, вы не слишком строго храните его. Вы любите подстрекать женское любопытство и играть на нем, как на струнах арфы.

В глазах юноши недоумение сменилось задумчивостью. И он снова взглянул на даму своего сердца. Снова на мадемуазель д’Онвиль.

– Скажите, что с неясытью ее сравнил я, – предложил Теодор. И подавил улыбку, когда юноша, словно бросаясь со скалы в воду, направился через гостиную.

Юнона раскрыла веер, скрывая веселье, с которым была не в силах, или не хотела совладать. Намеренно или нет, но они с бретером на несколько шагов отклонились от орбиты, по которой вращалась по всем законам физики, словно подле настоящей звезды, свита мадемуазель Поле.

– Мы беседовали об опыте, – напомнила она. – Однако наши собеседники, кажется, нашли новую тему для спора, более... возвышенную, – веер захлопнулся с сухим щелчком. – Уж не знаю, просить вас высказать свое мнение или настоятельно советовать воздержаться от оного?

Отголоски, в которых легко угадывались «Психея» и «душа» подтверждали правоту слов Юноны. Аббат Годо витийствовал, остальные внимали.

Отредактировано Маргарита д'Онвиль (2018-10-22 14:44:53)