- Божественная моя Астрея! - только и успел шепнуть Гастон, размыкая объятия.

Мэтр Жербье, вбежавший следом за г-жой де Лонгвиль, бросил быстрый взгляд на своего покровителя, убеждаясь, что поступил правильно, и нашел выход в тех естественных обстоятельствах, которые неизбежно ожидают любого иноземца, осмелившегося подступиться к сияющим вершинам французского языка:

- Прошу прощения, ваше высочество, ваша светлость! - он не зашел так далеко, чтобы начать коверкать слова, но присущий ему акцент слегка усилился. - Мое злосчастное незнание… Мне подумалось, что милый ребенок… что его в-в-вы-… то есть величие! Выговор! Вот - выговор! Я услышал из уст невинного младенца слово, которое мне показалось недопустимым в обществе дам, и я поспешил… Вы же понимаете?

- Нет, - честно сказал принц и смутился, встретив укоризненный взгляд Жербье. - То есть да…

Тут он вспомнил, что ему вообще не полагалось иметь мнение, и опустил глаза, скрывая и свою неловкость, и все еще очевидное удовлетворение, которое ему доставил нежный поцелуй, еще горевший на его губах.

- Я не хочу произносить вслух, - промямлил художник, - но первые три буквы…

Латынь Гастон знал… ну, не так хорошо, как испанский или итальянский. А если честно, то намного хуже. И поэтому что сказал бы неведомый отец Грегуар - так и осталось для него тайной. Что-то о мухоморах, кажется, хотя при чем тут были мухоморы - он даже представить себе не мог. Но в изречении принцессы легко узнавалось слово «любовь», подтвержденное, к тому же, ее нежным взглядом, и он кивнул с самым умным видом. Нет, какая де она все-таки ученая!

- Калома! - воскликнула м-ль де Лонгвиль, с решительным видом направляясь к клетке.

- Чистота помыслов прекрасных дам, - сказал мэтр Жербье с самым покаянным видом, - столь же превосходит низость моих, сколь их благородство превышает мое.

- Совершенно верно, - поддакнул Гастон, пытаясь понять, что больше и почему. - Мэтр Жербье просит прощения. Он рисует гораздо лучше, чем говорит.

Художник поджал губы, но промолчал, задумавшись, судя по его вдохновенному взору, понимать ли сказанное как комплимент.

М-ль де Лонгвиль, благодаря происхождению и богатству, была очаровательным ребенком и обещала когда-нибудь стать прелестной девушкой. Однако в глазах влюбленного принца она была сейчас не более чем помехой, в большей степени даже, чем художник, который, то ли вспомнив о своих обязанностях, то ли желая  доставлять как можно меньше неудобств как своей очаровательной модели, так и своему покровителю, молча приступил к работе. М-ль де Лонгвиль, однако, не была столь же тактична, немедленно призвав всех присутствующих в свидетели несравненных достоинств занимавшей ее воображение птицы:

- Калома! Моя! Ой, она сделала фу!

Гастон, имевший весьма недурное представление о том, что чаще всего делают голуби, бросил на ее высочество смущенный взгляд и мужественно попробовал отвлечь невинное дитя от ее игрушки:

- Может, вы хотели бы порисовать, мадемуазель?

Мэтр Жербье переменился в лице, но смолчал и вздохнул с явным облегчением, когда м-ль де Лонгвиль безапелляционно отвергла это предложение:

- Не!

Внезапно утратив интерес к голубю, она твердым шагом подошла к принцессе и протянула замурзанную ручку к одному из украшавших ее платье бантов.

Гастон, в полном восторге от того, что благодаря эстетическим наклонностям м-ль де Лонгвиль сумел увидеть очаровательные щиколотки своей возлюбленной, подхватил девочку на руки с куда меньшей неприязнью, чем проявил бы иначе.

- Вам уже показывали… Монмартр, мадемуазель?

В Сен-Жермене ему показывали Париж - чуть уши не оторвали, и Гастон был бы только рад поделиться обретенной премудростью, но м-ль де Лонгвиль тотчас же поведала всем присутствующим, что Монмартр она уже видела и даже пила вкусное тамошнее вино, пока ее дорогая Угу сохла в сторожке.

- Сохла? - заинтересовался Гастон, отложив на потом естественный вопрос, кто такая или что такое Угу.

Выяснилось, что Угу промочила ноги, бедняжка, и какой-то кавалер посадил ее на стол и сушил ей чулки и юбки, пока м-ль де Лонгвиль пила из его кружки, но потом она заснула и поэтому не знала, долго ли кавалеру пришлось мучиться и не намочил ли он в процессе свои штаны.

- Гм, - сказал мэтр Жербье, и принц, спохватившись, поставил девочку на пол и поспешил к возлюбленной.

- Ваше высочество словно позлащены нынче светом утренней Авроры, - сказал он, торопясь загладить свой промах. - Простите мне мою нескромность, но если бы не она, я не увидел бы никогда, сколь вы прекрасны в вашем смущении.

- В моих глазах вы и вправду прекраснее богини, - возразил Гастон, - но вам нет равных и в любых других глазах, и… и платье у вас тоже очень красивое, пускай без него…

- Касиво! - поддержала м-ль де Лонгвиль.

- Гм, - сказал мэтр Жербье. - Дитя мое, лучше не надо.

Решив, что одной пары глаз вполне хватит, чтобы приглядеть за ребенком - тем более, за чужим, принц протянул обе руки, чтобы снять свою возлюбленную с кресла, а заодно глянул на ее платье и подумал, что бледно-голубой, конечно, весьма пристоен, но ее высочеству красный шел куда больше.

Не успел он ощутить тот знакомый трепет, который неизменно зарождался в его душе и даже в теле, когда его возлюбленная была готова одарить его знаками своего расположения, как некстати проснувшийся здравый смысл напомнил ему, что пустячная царапина, о которой он то и дело забывал, не помешает ему, конечно, подхватить царицу своих грез на руки, но запросто может вынудить его ее уронить.

- Ваше высочество…

Возникший в дверях белокурый и голубоглазый молодой человек напрашивался бы на сходство с фарфоровой куклой, если бы фарфоровые куклы существовали в то время - невысокий, изящный и почти по-девичьи хорошенький. Звали его г-н де Велиньи, и был он личным секретарем г-жи герцогини де Лонгвиль, а какие еще обязанности он исполнял в свободное время - сказать было трудно, потому что оного у него, по его же собственным словам, практически не было.

- Прошу прощения за вмешательство…

Он устремил восхищенный взор в сторону художника, и тот, окидывая молодого человека профессиональным взглядом, не сумел скрыть одобрения. Принц же, в свою очередь, наградил красавчика мрачной гримасой, на которую тот вовсе не обратил внимания - как, впрочем, и на самого Гастона, явно сочтя его не более чем подмастерьем.

- Тысяча извинений, ваше высочество…

Нежный румянец, окрасивший бледные щеки г-на де Велиньи, необыкновенно ему шел, а скромно потупленный взгляд неизменно вызывал у дам более зрелых чем ее высочество горячее желание ободрить смутившегося бедняжку.

- Госпожа герцогиня поведала мне о вашем глубоко благочестивом намерении и о знаменитом мастере, согласившемся участвовать в его осуществлении, и я не мог не возжаждать хоть одним глазком глянуть на то, как очарование, подобное вашему, отразится в искусстве, которому нет равных.

- Вы спутали, сударь, - не выдержал задетый всем этим красноречием Гастон, - равных нет красоте ее высочества, а подобные искусству мэтра Жербье… нет, именно подобные, а не лучшие… вполне себе существуют.

Он чуть не добавил, что вот матушка нашла себе не хуже, но вовремя прикусил язык, встретившись с преисполненным глубочайшего недоумения взором юного секретаря.

Гастон отлично знал, что он должен ответить. Что умелая кисть мэтра Жербье может лишь запечатлеть ее несравненную красоту и что портрет этот никогда не сможет сравниться с оригиналом, который, ко всему прочему, умеет еще и говорить, очень умен и учен, и обнимать и целовать который много приятнее, чем какую-то картину - ах, нет, про это как раз говорить было не надо. Но он и не собирался, потому что перехватил восхищенный взгляд этого красавчика и не мог не заметить, что даме его сердца это восхищение не неприятно.

- Вовсе нет, ваше высочество, - буркнул он.

- Ни в коей мере, - поддержал секретарь, но поддержал как-то вяло, как если бы очень не хотел соглашаться невесть с кем, не то подмастерьем художника, не то его учеником. - Утверждать обратное означало бы поставить художника перед Создателем, что было бы богохульством.

Мэтр Жербье принял скромный вид, хотя видно было, что против богохульства - в умеренных, конечно, дозах - он ничуть не возражает.

Мэтр Жербье, истративший оказавшееся наконец в его распоряжении недолгое время на полдюжины набросков, попытался изобразить скромность, торопливо захлопнув тетрадь, в которой рисовал, но г-н де Велиньи, проявив неожиданную настойчивость, извлек ее у него из рук и представил любопытствующему взору ее высочества. Художник недовольно нахмурился, бросил косой взгляд отчего-то на Гастона и проговорил:

- Это всего лишь эскизы… чтобы подстегнуть память, не более.

Как выяснилось, память уважаемого художника и дипломата подстегивали носы (три штуки, на разных листах), подбородки (пять, один из которых казался почти карикатурно острым), пухлые ручки (сплошь правые), профиль его высочества и надутые губки, которые могли принадлежать только м-ль де Лонгвиль.

Г-н де Велиньи, однако, явно искал на бумаге что-то еще и, не найдя, обиженно поджал губы.

- Красота вашего высочества, - сказал он, - явно лишает художника мастерства, так же как лишила его подмастерье разума.

- Вот, совершенно точно, - подтвердил Гастон, которому крайне не понравилось то предпочтение, которое дама его сердца оказала белокурому красавчику. - А вас она чего лишила, сударь?

Г-н де Велиньи онемел - не то от неожиданности, не то от гнева.

Г-н де Велиньи, однако, хорошо знал, с какой стороны его хлеб намазан маслом, и ответом своим ясно показал, что здравого смысла красота м-ль де Гонзага его не лишила:

- Мое сердце, разум и умения все принадлежат госпоже герцогине де Лонгвиль с того самого дня, как она оказала мне высочайшую честь взять меня на службу.

- А-а-а-а, - протянул Гастон, начиная догадываться, что этот красавчик делает в доме его возлюбленной.

Г-н де Велиньи, однако, не закончил:

- Душа моя, однако, по-прежнему принадлежит одному лишь мне, и ее красота вашего высочества лишила всех чувств, кроме живейшего восхищения.