Теодор обернулся. Глянул вниз, на съехавший в сторону синий бархатный берет, на выбившуюся из-под него золотую прядь. На низкое, словно жмущееся к земле небо. И подумал, что дождь может затянуться до вечера.

– Вы очень кстати решили съехать с дороги, – сказал он. – Внутри нам ничего не грозит. Кроме, может, пожара. Я видел как-то дом, в который попала молния. Но выбежать успели все.

Здесь он покривил душой. Про дом, о котором он вспомнил, в Авиньоне болтали, будто в пожаре погибли все: ростовщик и вся его семья. Семья, правда, была не местная, португальская, и гибель их была, бесспорно, воздаянием за жадность. Но Эмили об этом знать было незачем. Тем более что теперь, из дали прожитых лет, Теодор понимал, что страшные сказки его детства могли быть не более чем сказками.

Теодор посмотрел на ее счастливое лицо. На стену воды снаружи, озарившуюся как раз новой вспышкой. И неожиданно даже для себя ухмыльнулся.

– Доставайте вашу шпагу. Пофехтуем.

Не дожидаясь ответа, он обнажил аялу, снял перевязь и швырнул на ближайший стол. Безумие безумием, но ржавчина еще ни одному клинку не шла на пользу. А свои клинки он ценил дорого.

– Сударь… – ошарашенно пробормотала хозяйка трактира.

– Комнату, – напомнил бретер, насаживая на острие шпаги пробковый колпачок. Бросил Эмили второй. – И наши вещи. Шпагу ма-… моего пажа в том числе.

Шляпа его полетела вслед за перевязью. За ней последовал колет. И дождь еще не утратил свою ярость, когда Теодор снова оказался снаружи. Переходя с бега в глубокий выпад – когда под левой ногой предательски скользнула размокшая глина.

Поединок – не игра в фехтовальном зале. Земля может быть союзником, а может – врагом. Парижская мостовая – предательница, но нет ничего хуже грязи – той, что обхватывает сапог, замедляя движение, непредсказуемо подается под ногой и подсовывает под шаг то невидимый камень, то внезапную ямку. И сейчас, пока он ждал Эмили, его противником сделался дождь – противником стремительным и внезапным, бросавшим в лицо мокрые пряди волос и струи воды, атаковавшим сразу со всех сторон и ловко избегавшим его клинка, не позволяя ни связать его, ни отбить. Когда Эмили присоединилась к нему, он был уже дважды убит.

Теодор безмолвно перебросил шпагу в правую руку. Шагнул навстречу. И, едва обозначив ответный взмах клинка, перешел в атаку, закончившуюся у самой груди молодой женщины. Чересчур близко к ее груди, на его взгляд – сквозь мокрую глазную повязку почти ничего не было видно.

– Никаких приветствий, – не оставляя ей времени, он ушел назад, возвращаясь в защитную стойку. – Никаких красивых жестов. Забудь слово «честь».

Здесь ему пришлось прерваться, чтобы отбить ее атаку. Для женщины, в общем, совсем недурную. А для мужчины закончившуюся бы дыркой в плече.

– Если ты уже дерешься, ты дерешься, чтобы остаться в живых. Только для этого. Если ты дерешься, что-то пошло не так. Тебя некому защищать, и перед тобой не тот противник, который пощадит женщину. И поэтому наш поединок уже начался неправильно. А как правильно? – Он парировал новую атаку и качнул головой: – Нет, это неправильно.

Теодор отпустил ее запястье и отступил, перетекая в защитную позицию. Ливень, похоже, утихал – вместо стены воды их теперь разделяла занавесь. И, смахивая свободной левой рукой дождевые капли с бровей и ресниц, он сдвинул слегка и глазную повязку. Едва успев отбить новую атаку.

– Дьявол!

Это была опасная игра. Слишком опасная, и для нее, и для него. Всю свою жизнь он учился убивать. Но теперь он отвечал за них обоих – и должен был научиться сдерживать свои ответы. В этот раз им повезло. Что будет в следующий?

– Ты меня не слушаешь, – зло бросил он. – Я сказал: ты дерешься, только чтобы остаться в живых. А ты что делаешь?

На которую бретер не ответил.

– Ты нападаешь, – короткий прямой укол, который она отбила. И Теодор кивнул. – Ты дерешься, чтобы выжить, запомни. Тебе нельзя атаковать. Особенно так – ты понимаешь, что я бы тебя убил? Ты рискуешь, нападая. Так что с этой минуты ты только парируешь.

Он забыл, конечно, как это сложно. Даже если твой противник повторяет раз за разом одни и те же атаки, не трогает ни голову, ни ноги… даже руки не трогает, убедившись, что это слишком опасно. И не так уж и многому он мог ее научить – только тому, что ее убьют. Хотя, может, она смогла бы справиться с какими-то из своих ровесников – лучше бы ей было никогда об этом не узнать. Если он что-то и мог ей объяснить – без слов, легкими движениями клинка – так только это. Что поединка ей лучше избежать. И если для этого пришлось загнать ее в навозную кучу перед конюшней, а затем припереть к крыльцу – тем лучше.

А потом он поскользнулся сам. Ушиб локоть, падая, и едва не подвернул ногу. И в этот же миг понял, что дождь кончился. И что отбить удар он не успевает.

Ни бестелесным ангелом, ни пушинкой Эмили не была. И Теодор, который в этот миг уже поднимался с земли, помянул Матерь Божью и Святого Духа. Связав их одним кратким причастием, которое в церкви не услышишь, пусть оно и верно по существу.

– Прошу прощения. Подбери шпагу, – свою он так и не выпустил. И, выбравшись из-под своей неожиданной ноши, протянул молодой женщине руку. Краем глаза отмечая, что вся трактирная братия, похоже, собралась, кто у окон, кто у двери, и смотрит на них во все глаза. – Падать на противника, чтобы его добить – очень плохая идея, если ты не господин Портос. Урок закончен.

Продолжать он не собирался – не хватало еще делать из себя зрелище или, хуже того, посмешище для простонародья.

Теодор окинул ее неодобрительным взглядом. Оценивая заново и завязанные на затылке волосы, и промокший насквозь камзол, и липнущие к телу штаны. Гадая, может ли она еще сойти за мальчишку-пажа или ее истинный пол уже очевиден всякому.

– Ничего, что стоило бы повторять, – бросил он с нескрываемым отвращением. И щелчком пальца стряхнул с бедра комок глины. Затем второй. И третий. Падение в грязь было явно лишним. – Из меня скверный учитель. Мадам! Я надеюсь, наша комната готова?

Вопрос этот был обращен вверх. К трактирщице, таращившейся на окна второго этажа. И та, шарахнувшись было прочь, затем вернулась и мелко закивала.

– Тогда нам потребуется еще вода. Много. Не только холодная. Идем.

Он первым взбежал по узкой лестнице. Первым прошел в распахнутую хозяйкой дверь. И первым взялся за кувшин, наполовину наполняя водой щербатый таз. А потом вспомнил, что надо уступить.

– Давай. Еще воды, мадам, что-то непонятно?

Хотелось содрать с себя все и сию минуту. Казалось, кожа уже зудит от грязевой корки. Казалось, все волосы на теле слиплись. И оттого для трактирщицы у него не нашлось слов благодарности. Хотя он и заметил, что колет, перевязь и берет, брошенные ими в обеденном зале, она принесла наверх и аккуратно сложила.

– Стеснительных пажей не бывает, – напомнил бретер, развязывая потрепанный шнур балдахина. Освобожденная саржевая занавеска повисла линялой тряпкой, скрывая верхнюю половину кровати и открывая взамен внушительных размеров прореху. Эмили можно было только посочувствовать: та часть комнаты, которую защищала от нескромных взоров кровать, отлично просматривалась из окна. И наоборот. – И я просил еще воды, помнишь?

Он развязал второй шнур. И из высвобожденной занавески на пол свалился клок пыли. А за ним огромный паук.

Эмили брезгливо охнула и отошла от кровати подальше. Что, учитывая размеры комнаты, было довольно сложно.
- Тогда ты  моешься первым. А потом сядешь там, - она кивнула на кровать, - и отвернешься.

Теодор усмехнулся и достал из своей седельной сумки чистую рубашку. Стащил сапоги. И только взялся за завязки штанов, как в комнате появилась хозяйка со вторым кувшином. Над которым вился парок.

– И еще парочку, – велел бретер, забирая у нее ее ношу.

Трактирщица поспешила прочь. И к тому времени, как она снова вернулась, он успел раздеться и даже смыть большую часть грязи. С помощью ее полотенца, в основном – рубашка была ему дороже. А чулки были грязнее. И поэтому на этот раз он потребовал у женщины не только еще воды, но и еще полотенец. И отдал ей свою одежду – для стирки и просушки. И пустой кувшин.

Когда она пришла в следующий раз, он встретил ее уже снова в рубашке. И даже в подштанниках, хотя этого она знать не могла.

– Пока хватит, – он отдал ей пустой кувшин, забрал полный. – Спасибо, мадам.

Бледное лицо трактирщицы окрасилось слабым румянцем.

– Скоренько будет готово, сударь. Солнышко-то так и печет опять. А вычищу-то я быстро, не извольте тревожиться.

Теодор кивнул. И, задвинув засов, забрался с ногами на кровать. Устраиваясь в узком прямоугольнике солнечного света из окна.

– Ненавижу грязь, – признался он. – Почти так же сильно как бедность.

На самом деле, все было наоборот. Но тот, кто беден, не может содержать себя в чистоте. И щедрость монсеньора Теодор вспоминал едва ли не всякий раз, когда снимал рубашку, которую проносил один день. И надевал чистую.

Теодор подумал, что паж, одежду которого отдает прачке его господин, вызовет худшие кривотолки, чем переодетая в мужское дама. Но с кровати слез и взял у Эмили мокрый сверток.

– Спрячься, – посоветовал он. Но поднимать занавески снова не стал. И хозяйке, когда та прибежала на зов, сказал только, что надеется, что солнца хватит на двоих.

– Ой, да на весь мир хватит, – заверила та. И бросила недоумевающий взгляд на опущенный полог.

– Принесите вина, мадам, – попросил бретер. Не стал запирать дверь снова, сел напротив Эмили на голый тюфяк и, не удержавшись, протянул ногу и совершенно по-мальчишески пощекотал выглядывавшую из-под плаща пятку.

Подушками Теодор в последний раз дрался… очень давно. Бесспорно, еще до рождения Эмили. И навык явно утратил, потому что отобрать у противницы ее оружие он не сумел. А может, и не пробовал, пытаясь вместо этого пощекотать ее – также не слишком успешно. Но достаточно для того, чтобы в его волосах оказалось несколько перышек, тюфяк наполовину сполз с кровати, а оба они запыхались. И появление трактирщицы встретил хохот. Тотчас прервавшийся под ее недоуменным взглядом.

– Спасибо, – соскочив с растерзанной кровати, Теодор забрал кувшин, а другой рукой подтолкнул трактирщицу к двери. – Большое спасибо.

– К-к-кружки…

– Ах, да. Спасибо.

Он поставил кувшин на пол. Забрал у нее кружки, поставил рядом, выпроводил ее из комнаты. Задвинул за ней засов. И смеясь, вернулся на кровать.

– А теперь… берегитесь!