Пытаясь научить Теодора драться без оружия, вряд ли маэстро Леонардо думал, что его уроки будут использованы на женщине. И тем более в кровати. Теодор об этом тоже не думал, выбирая тактику. Но стоя она была очевидно уязвима. Один обманный маневр, второй. Ложное отступление, подсечка. И он даже придержал ее, чтобы смягчить падение. А в следующий миг навалился на нее, чувствуя, как колотится ее сердце. Чувствуя жар ее тела сквозь тонкую сорочку.

Она начала вырываться, конечно. И для него игра уже изменилась, так что у нее почти получилось. Но он все же поймал ее снова, перехватил ее руки. Отвел в сторону, прижал к кровати. И тогда уже поцеловал – легким, почти невесомым касанием губ к шее. Жаркой точкой, превратившейся в черту восклицательного знака, проведенного от уха к ключице – дыханием и языком.

Вкус свежести на губах, слабый аромат цветов. И, в трепете ответной дрожи, еле заметные искры света в золоте ее волос.

Теодор закрыл глаза, разжимая руки. Приподнялся на локте, накрывая ладонью холмик груди под сорочкой, чуть сжал. И поцеловал ее снова, коснувшись ее губ пересохшим губами – почти одним дыханием.

Безумие, совершеннейшее безумие. Воистину, hoc volo, sit pro ratione voluntas. Но сейчас ему было все равно. Почти все равно, или не вспоминал бы он Ювенала.

Но она не пыталась оттолкнуть его, как не пыталась отстраниться – ни телом, ни душой. И один поцелуй стал другим, а потом третьим, и их многоточие перешло в вопросительный знак, а тот добрался до ее уха, но так и не зазвучал, оставшись чуть больше чем вздохом – и чуть солоноватым вкусом нежной кожи. Пальцы его сжались снова, чуть крепче.

В такие мгновения он ненавидел ткань так, словно та была живой бессловесной тварью, протискивавшейся между ним и его желанием. Приглушающей чувства, притупляющей все ощущения. Пеплом присыпающей пылающее между телами пламя.

Но нельзя было спешить. И руки Теодора, очерчивая в своем скольжении формы женского тела, пусть и спотыкались на складках, ловили и ответную его дрожь, и скрытый под полотном жар. Не торопясь, собирали тонкую ткань в складки. И те, как живые, неспешно всползали по нежной коже, добавляя к его касаниям свою грубоватую ласку. Отвлекая от его поцелуев и таясь сами за другими чувствами – за жаром губ, за нежностью языка, за холодком дыхания. И Теодор отвлекался сам от этих несносных препятствий, вдыхая ароматы Эмили, слизывая с ее кожи вкус соли и чуточку – перца. Чувствуя жар ее тела то губами, то языком, то даже веками – когда, прижимаясь теснее, терялся в темноте ее близости.

Но все-таки подштанники под ее рубашкой его бесили. И, снова наткнувшись на них там, где между его ладонью и ее бедрами уже не должно было быть никаких преград, он прошипел какое-то ругательство.