В идущем из гостиной слабом свете видно было плохо. Но Сен-При, бросив один взгляд на свое окровавленное бедро, тотчас же снова перевел глаза на молодую женщину. Спросить, однако, он ничего не успел:

– Я тут, – Франсуа держал в одной руке кувшин, а в другой кухонный нож. Вид у него был странный – разом испуганный и обиженный. – Нет там водки. Я масло принес, я слышал, что помогает… А вино там, – ножом он указал на гостиную. – Я уже. И уксус. Принести? И свет?

- Масло не надо, - отмахнулась Эмили. - И уксус тоже. Это если жар начнется, добавите уксус в воду и будете дядю обтирать. И света тоже хватит.                                                                                            Она аккуратно и быстро перевязала ногу Сен-При и встала. - Помогите мне с вашим слугой.

Франсуа, простоявший все это время с обиженным видом и свечой в руке, послушно повернулся к двери в гостиную. И еле слышное бормотание, доносившееся оттуда в прихожую, тотчас же стихло.

– Мадам, – Сен-При удержал ее за локоть. – Вы меня простите… Но он все равно что мертвец. А у меня еще рука.

– Я перевязывал! – возмутился Франсуа. – Что я неправильно сделал?

Отредактировано Теодор де Ронэ (2021-11-05 21:15:00)

При виде ее бретер повернул голову. Складки в уголках его рта казались глубже, лоб блестел от пота. Одеяло, которым Эмили накрыла его, уходя, наполовину сползло на пол.

– Наконец-то! – в его голосе отчетливо звучала злость. Которую он тут же попытался смягчить улыбкой. – Франсуа выучил сегодня много слов, неподобающих дворянину. Надеюсь, ты их не слышала. Ты не можешь достать мою книжку? У меня в седельной сумке…

Из трех составленных у стены седельных сумок одна теперь лежала на боку. Но оба ремня были по-прежнему застегнуты.

Вино было тем же, что Теодор пил за ужином. Тогда он сделал едва ли пару глотков, а теперь в горле словно проснулась пустыня. И он забыл о вкусе, торопливо глотая прохладную, терпкую жидкость. И отставил слишком быстро опустевшую кружку как раз вовремя, чтобы протянуть руку за книгой.

– Спасибо.

Огоньки свечей пригнулись под дуновением незаметного сквозняка, вспыхнули ярче. Осветили бледное лицо Эмили, прорезанную усталостью складку у ее губ. И Теодор, сдвинув на лоб повязку, взглянул пристальнее. Подавляя злость, проснувшуюся от ее сочувственного взгляда. Если бы здесь было куда убраться, он бы убрался. Если бы смог. Ходить он мог, а вот расстегнуть ремень на сумке одной рукой…

– Спасибо, – повторил он, пристраивая толстый томик поверх одеяла – чтобы можно было, придержав его локтем раненой руки, здоровой рукой вытащить заткнутый за переплет свинцовый карандаш. Закрыть глаза, пережидая боль – и позволяя себе не видеть ее лицо. Надо было куда-то убраться отсюда, он мало что так ненавидел, как жалость. Вниз?

Он знал, что это пустые мысли, один он не дойдет. А если дойдет, то еще тысячу раз пожалеет: там будет холодно. И в кресле будет холодно, хотя надо было бы оставить ей кровать и сесть в кресло. Он все равно не заснет, а свет помешает спать ей. Свет и шелест страниц.

Даже переворачивать страницы было больно.

– Прости, – он не смотрел на нее. Зажал карандаш между зубами, сел поудобнее, чтобы книга не сползала. Нашел пустую страницу. – Из меня скверный рыцарь, я предупреждал. Ты… дурацкий вопрос, но нам не удалось доужинать. Ты голодна?

Писать приходилось медленно, почти по букве.

– Ладно…

Теодор едва слушал, что она говорила. Первые несколько строчек у него были, и две последних тоже. Не было середины. И книга дергалась под карандашом как живая, и расползались буквы. Он снова выжил… не без ее помощи…

– Спасибо, – невпопад сказал он. И потом снова: – Спасибо.

Боль полыхнула снова, когда он перехватил поползшую в сторону книгу. Он выжил… и стоило ли этому радоваться? Если он не сможет больше драться…

Что ж, у него хватает врагов, кто-нибудь да захочет свести с ним счеты, но как же не хотелось… так, как же не хотелось…

Карандаш шуршал по бумаге. Медленно. То и дело замирая. И Теодор снова и снова кусал губы, когда неосторожное движение будило притихшую было боль.

        За дверью ночь, за ночью – новый день,
        Шанс проиграть и шанс пройти по краю
        В грядущее. Пока дышу, играю
        И прохожу кругами по воде.

        Не кончен бал, горит свеча, песок
        Еще течет, и вдаль бежит дорога,
        И ни души. Нет ни тебя, ни Бога,
        Нет прошлого. Нет яви. Есть лишь сон,

        И даже в нем вспять жизнь не обратить.
        Осталось сердце, но без сердцевины:
        Земную жизнь пройдя до половины,
        Я осознал, что некуда идти.

Свеча затрещала снова. И Теодор чуть не опрокинул подсвечник, протягивая руку за кружкой. Беззвучно выругался – кожу обожгли капли свечного сала.

– Извини, – сказал он затем. Эмили не спала. Или точнее, дышала не как спящая. И он не мог не думать о том, что она лежит со стороны раненой руки. Будет больно. – Я погашу свет.

Любое движение будило боль. И, попытавшись потянуться к Эмили здоровой рукой, Теодор мгновенно от этой мысли отказался. Ей было плохо, он слышал по ее голосу. И ничем не мог помочь.

– Налей, пожалуйста, – попросил он. – Прости… Не надо было мне доводить дело до поединка. Если бы этот мерзавец не стал присматриваться…

«То возможно, он сделал бы тот же вывод позже», – мысленно закончил он. И нашел бы Эмили, и попытался бы ее шантажировать… Это все могло очень плохо кончиться – куда хуже, чем сейчас. В Париже найти Плена было бы куда сложнее, если вообще возможно…

– А тебе нечего было с ними возиться. Пари держу, мальчишка тебе еще и надерзил.

- Он хороший мальчик. И из них единственный мужчина. Ему было очень страшно, он же маленький еще.

– Он мужчина. И должен вести себя как мужчина. – Губы бретера тронула улыбка. – И не только он. Чем тебе не понравились остальные?

– Десять? – не поверил Теодор. И мысленно снова пожелал Давенпорту гореть в аду – как если бы от его проклятий что-то зависело. Тот нагрешил наверняка на многие столетия в пучинах, не описанных Данте.

Он отпил вина, едва ощутив его терпкость. До сих пор ему не приходило в голову, что у прошлого Эмили была и эта сторона. И пусть для женщины естественно заботиться о своих близких, Давенпорт явно возлагал на племянницу ношу, которая была ей не по силам, ублюдок.

– Мне жаль, – сказал он, не найдя других слов. – Что я не могу убить его сам.

Теодор не отдернул руку лишь отчаянным усилием воли. Мало что он ненавидел так как жалость. Жалость, и беспомощность, и вторая не давала ускользнуть от первой. И всей его признательности не хватало, чтобы смириться.

– Я буду читать, – отрезал он. – И не трать на меня чувства, я их не стою:

        Амур иль ты поймали в сеть
        Меня, от жалости не скрыться:
        Я б даже предпочел влюбиться
        В тебя, чем дать себя жалеть.

Некоторое время в комнате стояло молчание. Которое прерывали лишь судорожные вздохи Эмили – кажется, пытавшейся не разрыдаться. Потом на первом этаже снова застонал раненый. Из второй спальни донеслось хриплое проклятие. Зашелестели страницы. Карандаш опять пополз по бумаге.

Затрещала свеча. И Теодор проглотил ругательство – снять нагар он тоже не мог.

– Прости, – сказал он в темноту. – У меня скверный характер. Ты который раз меня выручаешь, а я даже спасибо толком не сказал. Зря я не отпустил тебя в Медон, да?

Он снова опустил взгляд на страницу. К трем печатным строчкам добавилась одна рукописная. Оставалось еще три.

– Я тебя много раз подводил, – поправил Теодор. Бутвиль велел ей ехать в Шантильи, куда вернется он сам, когда вернется? В Париж? Сразу узнает, что она не выполнила его приказ. И что тогда? Отправится искать ее у Эжени? Не найдет, и что тогда?

Он скрипнул зубами. Уже не от боли, от досады. Дженнаро шутил: «Не помогай и не сделаешь хуже», и это до сих пор было верно. И что он мог сделать теперь? Молчать – это было бы самое лучшее.

– Не плачь, – попросил он. – Если ты будешь плакать и мальчишка тебя услышит, он перестанет тебя бояться.

Не самый лучший довод. Но обнять он ее не мог.

- Я не плачу! - буркнула Эмили. И хмыкнула: - И не услышит. И не боится и так. И я вообще сплю.

– Боится, – усмехнулся бретер. – Ты не слышала, что он говорил своему дяде, когда они поднялись наверх.

Потом они спохватились и закрыли дверь. Но в том, что Теодор успел услышать, не было ничего, что могло бы пролить какой-то свет на эту историю.

- А что говорил?! - мадам же Бутвиль не была бы собой, если бы тотчас не заинтересовалась.

Теодор невольно улыбнулся. И снова мысленно проклял свое ранение.

– Что ты черт в юбке, – соврал он. – Я чуть было не крикнул им, что юбку ты как раз и не носишь, но они тут же поправились сами. И это было даже к лучшему, потому что женщина, которую называют чертом без юбки… я даже не знаю, что это за женщина и зачем черту юбка.

– Маслята – не дети масла, – с негромким смешком парировал бретер.

- Что, чертята - не черти? - хихикнула Эмили.

– Черти, – вынужденно согласился Теодор. От дурного его настроения не осталось и следа. – Но необязательно дети чертей. Как…

Он задумался, подбирая подходящее сравнение. Смешной разговор. Когда-то у них с Эжени… Нет, об этом лучше не думать. Жаль, что она не мертва. А так всякий раз, встречаясь с Лаварденом, он слышал все те же незаданные вопросы. Как она? Она вас еще не бросила? Дает ли она вам так же, как давала мне?

Он не злился бы на нее так, если бы она не делала вид, что любит.

Не думать… Черти, чертовки и чертенята. Не думать…

– Как камушки, – решил он наконец. – Они же не дети камней?