Солнечный прямоугольник, едва выбравшись из-за растущей перед окном липы, улегся на кровать. И лежал, почти не двигаясь – пока позолоченные его светом мужчина и женщина тоже не замерли. И тогда он начал блекнуть, прикрываясь, словно одеялом, набежавшим на солнце облачком.

За окном посвистывала, повторяя одну и ту же трель, какая-то птица. С заднего двора доносилось деловитое квохтание кур и стук топора. Перекликались чьи-то голоса, гавкала собака.

Теодор осторожно высвободил начавшую затекать руку. Приподнялся на локте. Легонько провел пальцами по бедру Эмили.

– Вина?

Ничего хорошего он от местного вина не ожидал. Но этот вопрос ни у кого еще ни разу не вызывал ни упреков, ни слез.

Теодор отпил глоток. И невольно слегка поморщился, когда его сомнения были полностью подтверждены.

– Сию минуту? В одних подштанниках? – каким-то чудом ему удалось сохранить ровный тон. Хотя место удивления заняли злость и ехидство. Примерно в равных пропорциях. – Зачем?

Сосредоточенное лицо Эмили появилось в вырезе рубашки. И он поднес кружку к ее губам.

Эмили немного отодвинулась, губы ее дрогнули в подобии усмешки.                                         
- Надо в Медон? Полагаешь, я ему мало помогла?

Теодор прикусил язык. Но в глазах его вспыхнул насмешливый огонек – пока он не вернул на место сползшую повязку.

– Если ты хочешь вернуться, то в Париж, – он поискал, куда поставить кружку. И поставил на крышку рассохшегося сундука. Чтобы опуститься на одно колено – с улыбкой, в которой вообще не было веселья. – Душа моя… Ты же не уйдешь?.. не бросишь меня так?

Коленопреклоненная поза требует одежды. Но и даме, пред которой преклоняют колени, будь та Прекрасной или не очень, следует носить платье, а не сорочку и подштанники. И Теодор не слишком надеялся, что его примут всерьез. Но и смех его бы тоже устроил.

Жизненный опыт Теодора до сих пор не сводил его с девственницами. И потому сравнение, которое пришло бы в голову почти любому, ему на ум не пришло. Что не помешало ему усомниться во всем, что произошло между ними. Попытаться понять. И не особо преуспеть.

– Эмили… – даже ее имя прозвучало сейчас как-то странно. Но здравый смысл подсказывал ему, что объяснять ей не слишком тонкие различия между любовью и наслаждением сейчас не стоит. – Тот, кого обокрали, не виноват, что остался без денег. Ты не шлюха и не развратница, я просто тебя соблазнил. Это другое.

Чувствовал он себя при этом неловко. Не из-за того, что говорил, но потому что ему хотелось привести себя в порядок. Раздеться или одеться по-настоящему, а не стоять перед ней домашним привидением в одной сорочке. И не чувствовать себя настолько виноватым. «Соблазнили», конечно. Кто-то другой соблазнил.

– А.

Самое короткое слово, какое только существует. И самое значащее, потому что им говорят самое главное: я тебя понимаю. И, как правило, лгут, осознанно или неосознанно.

– Это и есть соблазн, – улыбка вышла кривой. – Если бы тебе не хотелось, какой бы это был соблазн?

Но Эмили отвернулась, подбирая свой плащ. И Теодор, воспользовавшись этим мгновением невнимания, подошел к ней. Опустил руки ей на плечи – осторожно, страшась спугнуть.

«Честь»… Он же знал, что для нее это слово было не пустым звуком. И, по чести, не должен был ее задерживать. По чести, должен был проводить ее домой и сам отыскать ее мужа. Но жизнь – не рыцарский роман.

– Что ты хочешь делать? – ткань плаща была плотной. И он не чувствовал оттого тепло ее тела под ней. – Или точнее, что считаешь должным?

– В девятом, – подтвердил Теодор, смыкая объятие. Как же странно это было, что она помнила! Постоянный его страх – предать по ошибке, по глупости. И он сам оказался воплощением этого страха. Только про соблазн он никогда не думал. А ведь то, что станет с таким невольным предателем на этой земле, не лучше ада. – Но, Эмили… Лучше бы ты смогла. Посмотреть в глаза и не выдать себя. Потому что если он поймет, ему будет хуже.

Он вспомнил вдруг Эжени. И весь тот ад, который предстал перед ним, когда он понял, как ошибался. Каким глупцом был, поверив в ее любовь, в то, что она его ждала, что любила, что хотела выйти за него замуж. Когда она утешилась через какую-то пару месяцев. А ему снилась – все это время.

– Я предпочел бы остаться в заблуждении.

Только услышав эти слова, он понял, что произнес их вслух.

Эмили подняла на него взгляд, вгляделась в лицо.                               
- А потом, внезапно… Или кто-нибудь расскажет… Знаешь, как это бывает? Лучше уж покончить сразу. Но ты прав… - она снова опустила голову. - Это не мой случай. Я ни за что на свете не позволю вам драться из-за меня. Скрывать я научилась, научусь и лгать. В конце концов, все люди лгут. Но не сегодня… сегодня я не смогу…

– Не сегодня, – подтвердил Теодор. Он был приятно удивлен, что она снова вела себя разумно. Ни слез, ни криков, но вот везти ее сейчас обратно в Париж… Это означало бы потерять весь этот день. Когда его можно было потерять куда более приятно… или хотя бы полезно.

Ни того ни другого ему, впрочем, не хотелось. Это высокомерное «я не позволю вам драться»… Нет, надо было радоваться, что она передумала бросаться мужу в ноги или что там делают в рыцарских романах грешные женщины?..

Теодор представил себе. Правда, не совсем это. Одну грешную, по-настоящему грешную женщину он знал. И она, конечно, встала бы на колени. Но вот потом…

– Эмили… – прошептал он в растрепанное золотое облако ее волос. Баюкая ее в объятиях. «Знаешь, как это бывает?» Знаю. – Я не буду его убивать. Обещаю.

– При чем здесь совесть? – искренне удивился Теодор. – Огорчусь, конечно, но…

Он закусил губу и продолжил не сразу, распутывая ее кудри так, словно не было  на свете ничего важнее. Попробуй скажи женщине, что есть вещи важнее нее!

– Давным-давно, – сказал он наконец, – я убил женщину. Заколол. Потому что… потому что из-за нее, из-за ее предательства погибла другая женщина, которую я любил. Когда-то, еще раньше. Нет, и тогда тоже, просто… иначе. Ладно, это все не имеет значения. Важно то, что я ее убил. Я не хотел, но это было правильно. И так всегда. Ты делаешь то, что надо. А что будет потом… как получится.

Это была не вся правда, конечно. Потому что только часть его не хотела убивать. Другая часть требовала мести. И с этой частью он смог бы справиться, если бы от этого зависело что-то иное. Но об этом он Эмили рассказывать не собирался. Потому что рассказанное им тоже было правдой, но иной: иногда ты делаешь то, что должен, чего бы тебе это ни стоило.

Никакие угрозы Эмили не заставили бы Бутвиля поступиться честью. Если, конечно, он действительно был Монморанси.

Но произносить слово «честь» Теодор не хотел.

– Лучше я поцелую тебя сейчас, – предложил бретер. И снова притянул молодую женщину к себе, находя губами ее губы. И потом еще раз.

Некоторое время после этого они ни о чем не говорили. А потом Теодор, который сперва думал о том, что нельзя отпускать ее сейчас, вообще перестал думать. И только чувствовал, закрывая порой глаза, чтобы чувствовать лучше. И открывая их снова, чтобы видеть, как меняется ее лицо под его ласками. Пока все чувства не перестали быть важными кроме одного.

Потом он поцеловал ее снова. И сказал:

– Извини. Но в Медон мы не едем.

Теодор приподнялся на локте. Нежно провел пальцами по обнаженному животу молодой женщины, обвел кружком темный контур соска. Поздно?

Солнечный прямоугольник успел уже не только сползти с кровати, но и сузиться и подобраться к окну. Но до вечера было еще далеко. И он решил не лгать:

– Видишь ли… Мы поехали совсем в другую сторону. Потому что в Медоне тебе и тогда было делать нечего. А сейчас – тем более.

- Как это - в другую сторону?.. - не поняла Эмили. - В какую другую?...

– В Жантильи, – пояснил бретер. Господи, как она разозлится! Но пусть так, тем больше у нее будет причин держать язык за зубами потом. И он добавил: – Там ты не нужна. А тут ты можешь мне помочь.

– Я не нарочно!

Теодор сам услышал, как это прозвучало. И не смог скрыть смех, проступивший во взгляде. Вот уж, действительно! В семинарии рассказывали как-то, что Отцы церкви всерьез обсуждали, согрешил ли некто, кто упал так, что его детородный орган оказался в спящей женщине. Рассказывал кто-то из старших, и Теодор не поверил, но байка была хороша. А они принялись обсуждать ее всерьез!

– Ладно, нарочно. Я тебя хотел. До сих пор хочу. Но когда я тебя увозил, я ничего такого в виду не имел.

Это все было чистой правдой. Кроме того, что касалось настоящего – сейчас он предпочел бы передышку. А Господь выполняет наши желания порой не так, как мы бы хотели.