Как мог бы сообщить двум приезжим любой из ее гостей, мадам де Гонфейль не принадлежала к роду, могущему похвастаться десятками поколений благородных предков, и замуж вышла за человека, который также отнюдь не вел свою родословную от крестовых походов. Однако ее семья была не бедна, а ее муж, бывший во время оно одним из соратников Сюлли, смог с умом распорядиться и ее приданым, и своим влиянием. Скончавшись двумя годами ранее, он оставил сыну процветающее поместье, дочерям – вклад в монастырь, а вдове – уютный дом в городе и очень недурную ренту. Каковую та использовала в основном для того, чтобы обеспечить себе приятное существование, с равным радушием привечая лиц благородного сословия всех возрастов, достатков и наклонностей, почти не делая различия между дворянством шпаги и дворянством мантии.

Переступившего порог ее особняка в этот сырой осенний вечер встречали ароматы жареного мяса и томные звуки лютни – но в то время, как ужин был еще только на подходе, в духовной пище недостатка не было, как свидетельствовала флейта, сменившая лютню за миг до того, как потный лакей оповестил собравшуюся в душно натопленной гостиной публику о появлении барона д'Орвильи, шевалье де ла Сейри и шевалье де Ронэ.

Хозяйка дома, средних лет дама с прической настолько пышной, что она никак не могла быть таковой от природы, живо обернулась к дверям, встречая гостей очаровательной улыбкой.

– Мой мальчик! Прошу вас, господа, заходите!

– При таком отношении ваша судьба и будет выглядеть, как хромая кляча, – выпустив эту стрелу, Теодор в свою очередь склонился перед дамой. – Не крестили ли вас Фортуной, мадам?

– Я вижу, вы не дали себе труда заглянуть в Святцы, – с кажущейся обидой отозвалась мадам де Гонфейль, – в отличие от господина графа де Рошфора.

– Увы мне, – отозвался тот, на кого она при этом взглянула. – Притом дважды. Как я заключил, что ошибся, сделав это, так я сейчас понимаю, что и мое заключение также было ошибочным.

Копия, к величайшему удивлению Теодора, оказалась отдаленно похожей на оригинал, только выцветший: и кожа была бледней, и глаза светлее, и каштановых волос тоже было заметно меньше. Тембр голоса был ниже, а рост чуть выше, но в целом самозванец также выглядел как вельможа, пусть и в более стесненных обстоятельствах.

– Меня зовут Жюли, – смилостивилась хозяйка.

– Некоторые встречи помнят всю оставшуюся жизнь, – глубокомысленно проговорил Теодор – и улыбнулся, сводя все впечатление на нет: – Умоляю, мадам, подарите мне еще одно такое воспоминание. 

Поскольку его взгляд сместился при этом с собеседницы несколько в сторону, мадам де Гонфейль тотчас же обернулась. 

Мадам Белланже – а это могла быть только она – действительно была до крайности хороша собой. Алый и оранжевый бархат роскошного платья выгодно подчеркивал донельзя соблазнительную фигуру, рубиновые серьги и диадема призывно мерцали сквозь черные локоны, а подобранные в тон перстни оттеняли белизну тонких пальцев. В мягком свете свечей невозможным казалось дать ей более двадцати пяти, и если в самых уголках ее ореховых глаз и по краям рта и наметились уже легкие морщинки, то они ничуть ее не портили. Голос, низкий и волнующий, был под стать всему ее облику и в особенности, томному взгляду. 

– Я дочь торговца, сударь, и вдова торговца, – произнесла она, ничуть не сомневаясь, похоже, что просьба была обращена к ней. – Разве вы не знали? Я не дарю, я продаю. И покупаю.

– А я – наемник, сударыня, – в тон ей откликнулся бретер. – Продаюсь. И покупаюсь.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2016-03-27 15:52:41)

Чело поддельного графа де Рошфора, заметно помрачневшего при реплике мнимого барона, разгладилось, и он ответил своей Прекрасной даме взором, преисполненным непритворного обожания.

– Я почитаю делом чести для себя выполнять пожелания мадам Белланже.

Колкость, вертевшаяся на самом кончике языка Теодора, так и осталась непроизнесенной. То, что сначала представлялось ему едва ли не личным оскорблением, а затем, волею его спутника, превратилось в забаву, внезапно перестало походить на шутку. Чувства самозванца были, несомненно, настоящими – а что таилось в душе его невесты, оставалось только гадать. Но одно он знал – роль, выбранная для себя Рошфором, ему дьявольски не нравилась.

– О! Как будто любовь, восхищение, преклонение – все исчезает перед алтарем! – возмутился самозванец с жаром, что опять, казалось, был неподдельным. – Что бы ни искали в браке другие, я не таков! Как будто, введя в дом моих предков ангела, я, едва переступив порог, перестану коленопреклоненно ему молиться!

– Тогда через порог вам обоим придется переползать, – съязвил бретер.

Мнимый граф сумел вновь удивить его, не удержавшись от улыбки – и тут же сделал вид, что не услышал:

– Как будто мы живем еще в прошлом, а то и позапрошлом столетии, когда брак, пренебрегая любовью и преследуя одну лишь низменную выгоду, соединял состояния, не соединяя душ!

В этот момент флейтист, чье выступление было грубо прервано появлением приезжих, громко откашлялся.

– Аполлон уступает Весте, – пробасил он, – и я…

– Гестии, – механически поправил заметно растерянный Теодор. – Не припомню, чтобы златокудрого Феба сколько-либо волновала святость домашнего очага.

Сразу несколько человек принялись объяснять мнимому барону, сколь велика может оказаться любовь к изящным искусствам в маленьком городке, зазвучали привычные комплименты в адрес мадам Белланже, услаждавшей порой слух своих поклонников и друзей ангельским пением, и Теодор, едва лишь всеобщее внимание обратилось на дам, отвел своего спутника в сторону.

– Что вы собираетесь делать? – без обиняков спросил он.

Если до сегодняшнего вечера жертва предприимчивого мошенника не слишком его занимала, то теперь он понял – как, верно, сразу понял Рошфор, что разоблачение скажется больше всего именно на ней.

Теодор недоверчиво взглянул на графа. Впервые тот позволил себе столь откровенное признание, и подобное самообладание казалось бретеру едва ли не сверхъестественным.

– Коли так, вы на диво умеете держать в узде свои чувства. Я по-прежнему весь к вашим услугам.

Коротко поклонившись, он оставил своего спутника и, отыскав взглядом прекрасную мадам Белланже, чья помолвка, похоже, не отвратила от нее ни одного из ее поклонников, направился прямо к ней.

– Вы как дерево добра и зла, мадам, окруженное целым сонмом Адамов, – проговорил он, бесцеремонно оттесняя шевалье де ла Сейри. – Позвольте мне сыграть роль змия.

Лже-граф, которому очевидно не пришлось по душе это прибавление в кругу почитателей его невесты, бросил на красавицу благодарный взгляд и сделал попытку завладеть ее ручкой. Тут же от него ускользнувшей, когда мадам Белланже, со свойственной женщинам непоследовательностью,  потянулась за яблоком.

Чуть заметная улыбка бретера вполне могла бы называться дьявольской.

– Я змием быть на вас… – он осекся, но сделал это откровенно фальшиво. И поправился, прежде чем его слушатели опомнились:

        – Я змием быть для вас почту за честь,
        А вы – чем вам не угодило древо?
        Одни желают влезть, другие – съесть?
        Так что дурного в том, коль вы – не дева?

Кто-то поперхнулся смехом, как мадам Белланже – яблоком.

– Сударь! – вскричал юный шевалье де Мильво, не то первым сложивший «два» и «два», не то не оценивший, с кем имеет дело. – Это оскорбительно!

– Для вас? – полюбопытствовал бретер с ощутимым холодком в голосе. – Право. И что же вы приняли на свой счет?

Губы Теодора еле заметно дрогнули. Безнаказанность женщин превращает их в куда более занимательных противников, пока речь идет о словах. Когда доходит до дел, у каждой находится мужчина – и эта решала за своего.

– Я так и понял, мадам, – поглядел он при этом на лже-графа, и улыбнулся чуть шире, – по вашему выбору жениха. Возможно, я несколько переоценил и неизбалованность, и неискушенность – но я видел в вас Еву. И вижу по-прежнему: вы столь прекрасны, что можете слыть единственной из женщин.

В конце концов, ему отнюдь не хотелось, чтобы его выставила мадам де Гонфейль.