Ни холодный воздух, ни ледяной дождь не привели Пьетро в себя, но при одном виде красавицы странное оцепенение, охватившее его с того самого момента, как он вышел из спальни, отступило, и он шагнул, почти прыгнул ей навстречу.

- Ты! Ты! - выкрикнул он, не думая, кто кроме лодочников может его слышать. - Ведьма, тварь! Что я сделал тебе, что ты?.. Подлая, подлая, низкая лгунья! Ты же хотела, сама хотела!

Откуда-то сверху донесся смешок, и Пьетро стиснул кулаки, безотчетно сразу решив, что смеются над ним, над его неуклюжими упреками, над его глупой доверчивостью, над тем, что он все еще не понимал, никак не мог понять, что с ним произошло.

Пламя одного из горевших у входа факелов отразилось где-то внизу и сбоку - не то в мраморе ступеней, не то в стали клинка - напомнив венецианцу про немого свидетеля его позора, и он вывернулся к французу.

- Мы будем драться! Драться, понял? - в этот миг Пьетро был готов сражаться со слугой как с дворянином и не думал, поймет тот по-испански или нет. - Вы ответите за это! Вы оба ответите! Мой дядя! Вы ответите оба! Это моя честь!

Окна на втором этаже палаццо потемнели от сгрудившихся у них людей, опасавшихся упустить хоть слово из разворачивающейся драмы, и натужно заскрипевшая рама оповестила всех о том, что еще одно из них распахнулось.

– Лгунья! – в отчаянии взвизгнул Пьетро. – Я не пил… Почти не пил! Я…

Хоть он не осознавал еще полностью, что с ним была проделано, не понять, что последним глупым признанием он сделал ошибку, он не мог, и, чуть не всхлипывая от злости, схватился за рукоять шпаги, как утопающий цепляется за веревку.

– Ты будешь со мной драться? Вы! Вы будете?..

Ножны дернулись следом за шпагой, не спеша выпускать клинок на волю, и Пьетро, спохватившись, придержал их рукой.

– Это не займет много времени, – издевательски промурлыкал Теодор.

– Довольно, господа! – Пианези также выбежал на пристань, но, как и приятель юнца, благоразумно задержался чуть в стороне. – Вы не можете драться с ним, сударь! Он священнослужитель, он аббат! Синьор Состеньо, остановитесь! Вспомните принесенные вами клятвы, не может служитель божий жаждать убийства – и тем паче, требовать его от других!

Губы бретера раздвинулись в саркастической усмешке, когда он вспомнил марсельского кюре. И возвращать шпагу в ножны он в этот раз не стал.

– Сеньора, – продолжил меж тем аббат, стремительно поворачиваясь к застывшей у самой кромки воды миледи, – умоляю, присоедините ваш голос к моему! Нет сомнений, что мысль о гневе патриарха их не остановит, но порой одно слово женщины звучит весомее, чем все речи мужчины.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2016-05-31 11:29:13)

В ответ на упоминание о своем сане Пьетро только раздраженно мотнул головой, отбрасывая назад длинные волосы, в которых, между просим, упорно не поддерживал требующуюся от него по сану тонзуру. Священнослужитель, какой он священнослужитель? Этого желал дядюшка, который, как сказала матушка, был ему совсем не дядюшка…

Дрожь, пробежавшая по его телу, была вызвана, однако, не холодом этой зимней ночи. Гнев патриарха… Нет, лучше умереть!

Голос англичанки, такой же певучий и мелодичный, как полчаса назад, когда она улыбалась ему в зале, ворвался в его ужас, превращая отчаяние в бешенство. Отложить поединок – чтобы ему запретили, чтобы за него заступились, может даже! Даже жалкую его попытку хоть как-то спасти свою честь она у него отбирала, подзывая своего пса к ноге!

Следом за яростью пришло и внезапное понимание того, что нужно было сделать. Возможно, если бы у него было время подумать, он поступил бы иначе, но позор с одной стороны, ненависть – с другой и осознание, что он ничего больше, ничего не может сделать…

- Тварь! – взвизгнул он, бросаясь на нее с обнаженной шпагой.

Если бы у него было время услышать вопрос и дать на него ответ, он признал бы, разумеется, что его выпад не мог достигнуть цели.

Отредактировано Провидение (2016-06-03 01:13:28)

Все упражнения в фехтовальном зале, до приезда в Венецию и после, не подготовили Пьетро к тому, как неимоверно быстро может двигаться настоящий противник. Только что его клинок готов был, казалось, настигнуть вероломную англичанку, как в следующее мгновение он был уже безвредно отброшен вниз и в сторону, а грудь пронзила внезапная боль, от которой у юноши потемнело в глазах. Пальцы разжались сами собой, выпуская шпагу, и Пьетро, не глядя даже, увидел горящую огнем факелов и нестерпимым жаром полосу стали, торчащую из него – из его груди, внизу и слева. Смерть.

Пьетро отшатнулся – точнее, попытался отшатнуться, потому что сделавшиеся вдруг ватными ноги плохо повиновались. Клинок мигнул и исчез, но боль не прошла, разрастаясь и поглощая все его существо, и он снова отпрянул, споткнулся на ступеньке и почти с облегчением позволил себе повалиться куда-то – потому что он же уже умер, и мертвые всегда падают, и что потом? Не патриарх, но Святой Петр, или…

Удар об воду он принял еще как облегчение, но внезапный холод ударил его как хлыстом, и юноша отчаянно затрепыхался, забил руками, тщетно пытаясь всплыть, высунуть голову из воды – как вдруг оказалось, что дно совсем недалеко, ему же говорили, что каналы мелкие. Он выпрямился, ловя ртом дышащий миазмами воздух, схватился за протянутую руку Фачио – какой еще Святой Петр? Он же был в состоянии смертного греха, а тут…

Голоса звучали как сквозь туман, и боль была такова, что ноги у него подогнулись, и он потерял сознание уже по-настоящему.

– Убирайтесь, – прошипел Фачио, подтаскивая свою добычу к берегу и обернувшись лишь на миг, чтобы яростно взглянуть на одноглазого. – Мало вам?

– Да, умоляю вас, – прошипел аббат и охая поспешил на помощь Фачио – может, не из христианских соображений, но хотя бы из корыстных. Затем на берег перебрались два гондольера. Из палаццо выбежали лакеи. И вокруг недоутопшего мальчишки поднялась обычная в таких случаях суматоха.

Если бретеру и было любопытно, как оценили его французскую колкость галдевшие наверху зрители, он ничем это не выразил. Вытер шпагу, вернул ее в ножны, спрыгнул с пристани в гондолу и протянул руку миледи. Так же молча уселся рядом с ней и не проронил ни слова, пока ярко освещенная и кишащая людьми пристань не осталась за поворотом.

– Мадам. Я делю своих любовниц только с их мужьями, а это… – На этом холодно-насмешливая маска, кое-как скрывавшая его чувства с того момента, как в спальне монны Аньезе появились посторонние, дала, наконец, трещину. И хлынувшая в нее ярость обжигала. – Извольте объясниться. Что это было?

Поручение кардинала... Не мог монсеньор такое приказать. Или мог? И он, он тоже приложил руку к этой мерзости, руку и шпагу, Пресвятая дева!

Теодор опасно сощурился.

– Вам сказать, на кого вы похожи, мадам? – краем глаза он проверил гондольера, но тот, казалось, превратился в немой механизм, навроде Самаритянки в Париже, ничего не слышащей и ничего не видящей – лишь мерно орудовал своим веслом. – Извольте: вы похожи на шлюху, и все, что вас от нее отличает – это то, что вы не берете денег и не держите слово.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2016-08-01 18:02:09)