Анна-Мария с безграничным сочувствием взглянула на матушку, которая еще совсем недавно так радовалась  неожиданному путешествию и предстоящему визиту в Шантильи, а тут вдруг такая досада. Конечно, справедливости ради нужно заметить, что дорогая родительница несколько переусердствовала за ужином, ну да кто без греха. Сама бывшая послушница давно привыкла довольствоваться малым, тем более что двухлетнее пребывание в монастыре очень этому поспособствовало. Да и здоровьем ее Господь не обидел.

- Матушка дорогая, - тихонько поглаживая ту по голове, проворковала девушка, - мы проделали такой путь и уже почти добрались до цели. И, согласись, наше путешествие было чудесным. Я  так давно не выбиралась из дома, что теперь сожалею о том, что лишала себя стольких радостей. А помнишь, когда платье  мне примеряли, то Нанон так туго затянула корсет, что  я боялась лишний раз вздохнуть.
Девушка старалась говорить о всяких милых пустяках, чтобы только отвлечь матушку от свалившегося на нее так некстати телесного расстройства.

- Да Боже нас упаси вмешиваться в чужую супружескую жизнь, матушка, - осторожно ступила на шаткий путь Анна-Мария, - мы только убедимся, что с мадам де Бутвиль все в порядке и сразу уедем. Никакого любопытства и тем более сплетен.
Насчет последнего девушка вовсе не была так уверена, но сейчас нужно было поддержать матушку в ее принятом ранее решении.

- И если бы Господу был неугоден этот визит, разве бы он допустил, что наша поездка оказалась столь отрадной. Нанон, как ты думаешь?
Усталая нянюшка, которую изрядно растрясло в дороге, сонно повернула голову и что-то буркнула под нос.
- Вот! И Нанон так считает!

Анна-Мария проводила невеселым взглядом опрометью выскочившую за дверь матушку.
- Нанон, отвар я полагаю готов, схожу-ка я на кухню за ним, - и, повернувшись к нянюшке, тепло ей улыбнулась, - как же кстати пришлась твоя запасливость, тот травяной сбор от немощи желудка очень хорош.
- Так у меня все сборы хороши, мадемуазель, вот и от жара есть, от ломоты костей, от разных женских немочей, - немолодая женщина подошла к корзине и с явным удовольствием перебирала небольшие тряпичные мешочки, любовно уложенные в ней и источающие горьковато-пряный травяной аромат.
- Хорошо, Нанон, только всем сердцем надеюсь, что больше ничего не понадобится, - последние слова донеслись уже из-за двери.
- Так-то оно так, мадемуазель, - уже сама себе сказала хозяйственная Нанон, - да только и оплошать нельзя, а то вон в жизни бывает - то понос, то золотуха. Ну ничего, у нас на все своя травка найдется.

Анна-Мария спустилась вниз и быстро направилась на кухню, краем глаза заметив матушку, о чем-то оживленно беседующую с хозяином гостиницы. Забрав из рук служанки горячий кувшин, над которым клубился ароматный пар, девушка подошла к матушке и уловила ее последние фразы - та требовала отдельную комнату и, конечно, самую лучшую для нее, Анны-Марии! Скулы девушки опалил стыд - матушка будет всю ночь страдать, а она нежиться в кровати, укрывшись для удобства за балдахином? Грех-то какой!

- Извините, месье, - решительно вмешалась девушка, - но матушке пора принять вечерний отвар для спокойного сна, а насчет комнаты матушка зря беспокоится и вовсе она не громко храпит.
И как можно строже взглянула на г-жу Розье, всем видом показывая - ни за что!

Отредактировано Анна-Мария (2020-09-30 11:02:19)

Осознав, что он совершенно неприлично уставился на девушку, Теодор смутился и отвел взгляд. Мадемуазель де Вансак ошарашивала его не впервые за краткое время их знакомства. Но прежде, кажется, он не выказывал этого так очевидно.

– Мои извинения, мадемуазель.

Мать девушки покинула сцену сама, пусть и вынужденно. Но от трактирщика она избавилась умно, молниеносно и весьма решительно. И бретер, снова поднимая взгляд, подумал, что Эмили тоже была уверена, что знает, что делает. А потом – что ему не следует лезть не в свое дело.

– Я вам более чем признателен, – честно сказал он. – И за согласие поехать, и за этот вопрос.

«И за то, что вы его задали мне наедине», разумеется. Но причин этого поступка он еще не знал. И предпочел не говорить лишнего. А если к лишнему относилось и его мнение о недомогании ее матери, то не настолько он был умен, чтобы быть уверенным. И поэтому он, как и она, сразу перешел к делу:

– Я прошу вас передать ей, что я здесь, в городе. И пробуду здесь еще несколько дней. Это все. – На этом стоило бы закончить. Но не попытаться он не мог. Пусть даже осознавая тщетность этой попытки. И оттого откровенная ирония в улыбке, с которой он снова опустил взгляд, была его насмешкой над самим собой: – Вряд ли вы согласитесь передать записку.

Теодор глянул на дверь, за которой исчезла мадам Розье. И с кошачьей грацией шагнул навстречу мадемуазель де Вансак. Поднес к губам ее руку, не отводя от ее лица улыбающегося взгляда. И не разжал пальцы, коснувшись губами ее руки.

– Но вашей матушки там не будет, – очень мягко возразил он. – Было бы жестоко вынуждать бедную женщину куда-то ехать, прежде чем она оправится от своего недуга.

Конечно, мадемуазель де Вансак могла вспомнить, что можно просто подождать лишний день. Или два. Или три. Но раз они обе уже были здесь, он мог написать Эмили сам – от их имени. Попросить принять их – если он сколько-нибудь знал ее, она примчится сама. Тем вернее, что в этом замке и в обществе одного мужа она, верно, умирала от скуки.

Так просто было ответить: «Могу». Не солгав при этом – тень на отношения этих супругов он бросить не мог. Но она просто выбрала не те слова, эта невинная и наивная девушка, дочь матери-простолюдинки, которой повезло выйти замуж за дворянина, за барона даже, первым браком и которая не захотела или не смогла сделать то же вторым.

– Не могу, – вздохнул бретер. И сжал ее ладонь в своих, думая, что может, это и к лучшему. Записка могла попасть не в те руки. – Вы правы, в таком браке… Ему не следует знать, что я тут… и даже что вы со мной знакомы. Я говорил уже: ей и так слишком многое запрещено.

Он чувствовал себя трусом, говоря это. И бесполезно было напоминать себе, что он здесь не для того, чтобы скрещивать шпаги с Бутвилем.

Внезапный взрыв хохота из дальнего угла заставил его обернуться. Но четверо молодых дворян, расположившихся вокруг самого большого стола в гостинице, на них даже не смотрели.

– Может, – согласился бретер. На небольшое происшествие он едва глянул – ему было вовсе не до того. Горячность, с которой девушка пообещала ему помощь с мадам де Бутвиль, не вязалась с замершей в его руках теплой ладошкой. Значит, она все-таки не полагала его просьбу любовным делом?

Не было нужды уверять ее в чистоте его намерений – она ему просто верила. Но была ли ее мать так же доверчива?

– Если ваша матушка останется, – теперь он знал, что она уже решила ехать завтра, и очень не хотел, чтобы она переменила мнение: – и вы скажете мадам де Бутвиль, что она здесь… что она больна… я не сомневаюсь, что мадам де Бутвиль захочет ее навестить. Она ведь обязана и вашей матушке тоже и никогда не была неблагодарной.

Поймет или не поймет? Главное, чтобы сделала.

Отредактировано Теодор де Ронэ (2020-10-03 17:33:43)

Торжествующий взгляд, брошенный девушкой на дверь кухни, Теодор заметил. И отпустил ее руку, пусть и чуть сжав перед этим ее пальцы. Думая, что, что бы ей ни рассказывала мать о мужских уловках, становиться пешкой в этой игре он не хочет. Во-первых, у него была своя. Во-вторых, у него уже был игрок.

– Вам пошли бы и цвета поярче, мадемуазель, – улыбаясь, сказал он. – Сейчас вы словно лесная фиалка, скрытая во мху. Чтобы насладиться вашим очарованием, надо наклониться ближе. Вам так нравится больше?

Наклоняться к ней ему было не нужно, он был ненамного выше. Но, отпуская ее руку, он оказался чуть ближе, на самой грани приличного. И отступил теперь на полшага.

Во взгляде бретера заискрился смех. Теплый, как отражение расставленных на трактирных столах ламп.

– Вечером не получится, – отозвался он, снова поднося к губам руку девушки. – Придется ночью.

Может, не стоило ее дразнить. Тем более что он был искренне ей благодарен – и ей, и ее матери. Но эта очаровательная наивность в сочетании с серьезностью!..

– Если, конечно, вы останетесь в одной комнате с вашей матушкой, – пояснил он. Кусая губы, чтобы не улыбаться. – У вас не останется тогда времени на раздумье. А она будет только больше мучиться тем, что не дает вам покоя.

Благоразумие никогда не было его сильной стороной.