Хотя идиллическая жизнь вдвоем среди лесов Шантильи и была мила сердцу графа де Люз, всё-таки его истинно французской душе недоставало светского общения, некоторой толики шума, новостей. Он понимал также, что его жене, любознательной и живой, тоже нужны новые впечатления. Посещение и гостеприимного и приличного дома Рамбулье было как раз таким развлечением, которое ничем не угрожало, как думал Луи-Франсуа, их душевному спокойствию. Этот дом хорош был ещё и тем, что общая обстановка в нём оставалась неизменной, пробуждая приятные воспоминания о прошлых визитах, и в то же время тут всегда "угощали" чем-то новым. Кто на этот раз?
Поглядев в сторону человека, на которого обратила внимание Эмили, он понял, что это и есть новинка сегодняшнего собрания, и предложил:
       - Давайте подойдем поближе и посмотрим! Я не знаю, кто это. С виду на стихотворца не похож, и слушают его внимательно!
      - А как отличить стихотворца? - тихонько рассмеялась Эмили, и тотчас вспомнила известного ей поэта. Вот чтоб он пропал! Не собирается она о нем думать! Не хватало только испортить себе приятный вечер... - Конечно, давайте подойдем!
      - Стихотворцы обычно забывают причесаться, идя в гости, и декламируют свои стихи с подвывом, -  тоже посмеиваясь, объяснил Бутвиль. - А этот господин выглядит пристойно, говорит негромко и явно никого не ругает.  И заметьте - вокруг него меньше дам, чем мужчин!
       Многие посетители салона обратили внимание на них, когда они направились к кружку слушателей. "Такая приятная супружеская пара!" - не без зависти подумали многие.  Несколько таких взглядов Бутвиль заметил, и настроение его ещё улучшилось.
       Рассказчик, человек с виду отнюдь не атлетического сложения, но с загаром, какого в северных краях не получишь, оказался путешественником, недавно возвратившимся из дальнего и опасного плавания к Антильским островам. Говорил он хорошо - чётко, без лишних слов, и граф сразу же увлекся  его описанием тех экзотических краев.

В зеленой гостиной не было ни души. Если не считать одного человека. Который, вскинув голову при звуке шагов, при виде мадам де Бутвиль приподнял брови и отложил перо.

– Какой приятный сюрприз, – он посыпал написанное песком. – Вы меня искали? А где тот несчастный, от которого вас снова надо спасать?

До появления Эмили он ожидал увидеть здесь мадам де Кавуа. Слишком частые встречи с самим капитаном могли привлечь внимание. Но его жена, которая, как выяснилось, не только писала стихи, но и победила на недавнем турнире, могла поговорить с ним у мадам де Рамбулье, не привлекая внимания. А беседуя, взять или отдать комочек бумаги – записку.

Не лучший способ связи. Мадам де Бутвиль была куда лучшим – хотя бы потому что с ней можно было говорить. А что ее такое поручение должно было смущать – при мысли об этом Теодор ощутил что-то вроде злорадства. И, тщетно пытаясь его скрыть, перевел взгляд на бумагу и очередной сонет, для мадемуазель Поле. Еще не дописанный.

Недоумение Теодора почти сразу сменилось раздражением. Так или иначе, но мадам де Бутвиль неизменно удавалось вывести его из себя. Искренность! Она даже не дала ему еще, а уже ревновала! И добро бы он еще хотя бы целовался с мадемуазель Поле – ее здесь даже не было!

– Значит, вы всегда ошибались, – парировал он. – В стихах главное – плохие они или хорошие. Но вы садитесь, мадам. Сидя ругаться удобнее, а также – тише.

- А я не хочу с вами ругаться. И вообще видеть не хочу, - прозвучало это по-детски обиженно, и мадам де Бутвиль с досадой прикусила губку.

В кои-то веки Теодор сумел не засмеяться.

– Тогда сядьте и отвернитесь, – предложил он, снова берясь за перо. Продолжив, однако, уже на полтона ниже: – Брось, это салонный стишок, и к тому же плохой, о чем мне уже успели сообщить. Я сочиню для тебя другой, лучше. Я тебе должен в любом случае. Что Кавуа говорит про Жантильи? Можно?

Идею Эмили он пересказал Кавуа лично. Добавил, что с удовольствием съездит туда снова и посмотрит. И охотно согласился подождать, пока тот посоветуется с Рошфором. Надеясь в душе, что они отправятся туда вдвоем. Или втроем – это было бы еще увлекательнее.

Во взгляде Теодора сверкнула молния. Хотя злиться надо было только на себя – с чего он взял, что Кавуа переменит планы? И как теперь выйти из положения?

В следующее мгновение он улыбнулся. Самой ядовитой своей улыбкой.

– Подумать только! А я думал, что вы все знаете заранее. А вы только о том, как я пишу. Правда, как я читаю, вы тоже знаете, слышали, но отчего бы не забыть? – он окунул перо в чернила. – Извольте, мадам:

        Как в лабиринте солнечных лучей
        Запутываясь в вашей гриве львиной,
        Мой гаснет взор. Виновный иль невинный,
        Слепой иль зрячий, ваш или ничей,

        Я видел вновь и вновь в огне, в парче,
        В экю… простите, даже в кружке винной
        Цвет вашей шевелюры. И с повинной
        Пришел. Примите ж, свет моих ночей,

        Того, кто из-за вас сгорел в аду
        Своих страстей и к вам вернулся тенью
        Огня, что не погаснет и во льду

        Холодных взглядов. Если никогда
        Мне не добиться вашего прощенья,
        То вашего внимания – всегда.

Записать он успел только первых два катрена, но и они, и оба терцета несколько отличались от того, что услышала мадемуазель Поле четвертью часа раньше – и, уколов привычной насмешкой, отправила записывать.

Против воли Теодор глянул на обрамленное тяжелыми зелеными шторами окно, за которым, словно отвечая его мыслям, раздался новый взрыв мужского смеха. В этот раз кружок поклонников мадемуазель Поле собрался около фонтана, а в большой гостиной остались только женщины и те, у кого не получилось привлечь внимание Львицы.

Теодор ответил не сразу. Глядя на стоявшую перед ним молодую женщину и не видя ее. Думая, что делать дальше. Между ним и графом был не закрытый счет. И раз Эмили говорила о том, что он тут, так спокойно, значит, по крайней мере, его приезд в Шантильи остался тайной для Бутвиля. Мило, ничего не скажешь – и она до сих пор не хотела остаться вдовой?

Не глядя, он окунул перо в чернильницу, начал писать дальше. «Примите ж, свет моих ночей»…

– Садись же, – повторил он, в такт шороху пера. – И поговорим начистоту. Что у тебя с вдовьей долей?

«Того, кто из-за вас»… Он представил себе, что она скажет, если он назовет ей цену, и ему снова стало смешно.

Теодор промолчал. Короткие строчки ложились на лист, одна за другой. «Что не погаснет и во льду»… Львица опять будет насмехаться, не над его рифмами, так над его синтаксисом.

– Сейчас, – сказал он самым равнодушным тоном, какой мог изобразить, – у нас обоих выбор незавидный. Если мы поссоримся сейчас, у всех на глазах, того, кто выживет, не смогут казнить за нарушение эдиктов. Тогда ты останешься нищей – плохо. Но может, о тебе позаботятся его наследники. А если мы отложим дело и я ему напомню о тебе, то завещание он, может, и напишет, но потом мне придется бежать из Парижа. Мне это не нравится. Да еще и для твоей репутации это будет очень плохо.

Теперь он знал, что писать дальше, и перо снова заскользило по бумаге:

        Прошедшего меж нами. Никогда
        Мне не добиться вашего прощенья,
        Но вашего внимания – всегда.

Теодор подавил желание спросить, как она отнесется к тому, чтобы оплакивать мужа. Еще и потому, что нужды в этом уточнении больше не было: понятно было, что нанимать его она не собиралась. Или передумала, но это, впрочем, бретера тоже сейчас более чем устраивало.

Чертовски глупое положение. Уйти было нельзя, и не только потому что это было бы трусостью. И оставаться было тоже нельзя. Как ни крути, почти наверняка он был обязан Бутвилю жизнью. Надо было остыть, чтобы понять это, но он понял. И признал, что убивать его после этого будет бесчестно. Даже драться с ним… но у всего есть границы. И Теодор решил для себя, что не будет искать с ним встречи. Что, если она случится, он ограничится какой-нибудь мелочью. Как, собственно, и собирался – ничего не изменилось.

Но то, что Эмили не желала смерти мужу, сейчас было хорошо.

– Я думал, – сказал Теодор, посыпая бумагу песком, – что ты подслушивала наш с ним последний разговор. Было так плохо слышно?

Теодор только головой покачал. И, подумав, что ее решение упростит ему жизнь, потянулся за чистым листом бумаги.

– У тебя чертовски удобный муж, – заметил он. – Меня удивляет, что он оказался в армии этой зимой – у тебя под юбками, бесспорно, приятнее. Так что, теперь я буду видеть тебя чаще? Вы станете завсегдатаями здесь?

Что не произошло или еще не произошло сегодня, могло произойти завтра. А он не хотел отказываться от своих визитов сюда, даже если на деле приходил лишь изредка. Первый назвал бы себя трусом, если бы стал ходить реже. И стыдился своего понимания, сколь опасно скрещивать клинки с твердым намерением не убить.

Веселый гомон на лужайке достиг крещендо. Так что в гостиной слышны стали отдельные возгласы.

– Ушам не верю, – парировал бретер. – Я говорил об армии, ты так ее видишь?

Он склонил голову набок, словно прикидывая, поместится ли армия под юбками его собеседницы. Думая, что может, ему и повезло, что она не поняла намека.

– …в необыкновенном ударе, – молодой человек, отворивший боковую дверь для своего старшего спутника, различал завсегдатаев только по голосам и просил, чтобы его именовали Тиресием, однако обижался до слез, когда его призывали сменить светское платье если не на юбки, то на аббатскую сутану.

— Зла как… — второй, переступив порог и обнаружив в гостиной даму, осекся на полуслове и снял шляпу. – Простите, мадам.

– Вас тоже отправили исправлять рифмы? – полюбопытствовал Теодор.

Вуатюр рассмеялся.

– Меня отправили за вами, – весело отозвался он, – в обмен на аббата де Диссэ. Но ваша дама, боюсь, не согласится.