Бретер не ответил. Но руки не разжал, и если одна из них осталась на ее груди, то другая сползла ниже, нащупывая бедро сквозь плотную ткань юбок – сжимая пальцы и притягивая Эмили еще ближе.

– Ты… – он задыхался, но повторил снова: – ты…

Кончики его пальцев скользили по ее коже так неровно, что, казалось, пытались очертить неровную каемку прихотливо вырезанных кружев. Словно подчинялись в своем движении бешеному бегу ее сердца – нетерпеливо и легко. Как касание крыла бабочки, как прикосновение пера к зудящей от желания коже. Так, чтобы ускользнуть можно было бы, только подавшись навстречу – в жесткую от клинка ладонь.

- Я... - не открывая глаз, эхом отозвалась молодая женщина, послушно подаваясь назад и чуть запрокидывая голову, так, что выбившийся локон коснулся щеки мужчины. - я... я должна уйти...

«Должна, – согласился про себя Теодор. Но мысленный его голос был полон яда, даже если на губах, скользивших по шее Эмили, он чувствовал сладость, словно от меда. – Была. Бы».

Она была тут – в его объятиях. Он чувствовал жар ее тела сквозь ткань юбок – ее бедро,– ладонью и каждым пальцем сжимавшейся крепче руки. Ее зад – там, где она прильнула к нему. Он слышал ее ускорившееся дыхание, вдыхал ее аромат – тяжелый, дурманящий запах желания, пробивающийся сквозь невинный аромат благовоний. И его ладонь, исподволь проникшая под двойную защиту из кружев и синего шелка, обняла ее грудь смелее и настойчивее, и пальцы, отыскав сосок под теплой тканью, чуть сжались.

Мысли путались. Вспыхивали обрывками строчек, дыханием пятистопного ямба, выдохами непроизнесенных слов.

Теодор стиснул кулаки. Женские слезы он ненавидел – ощущая себя перед ними совершенно беспомощным. Если бы он был мужем или братом или кузеном… но он никогда не был кем-то, кто на самом деле мог бы защитить. Скорее уж тем, от кого надо было защищать. Пусть и не тех, с кем он связывался обычно, конечно – но когда они начинали плакать, это всегда означало одно: что он беспомощен и бесполезен.

Сейчас, правда, все было иначе.

– Ты права, конечно, – сквозь зубы проговорил он. – Ты меня не любишь – значит, нельзя. Но я очень удобен, не так ли? И со мной можно «говорить» – о том, какое  сокровище твой муж, которого ты любишь на самом деле. Вот только беда: с ним ты спать не хочешь. А со мной нельзя, это бесчестие. Или все же можно – совсем чуть-чуть? Чтобы кровь побежала быстрее? Или это я несправедлив? Чтобы тебе было, что представлять себе, ложась в постель с ним? И может, в самом крайнем случае, чтобы было с кем завести наследника для господина графа?

Он знал, что неправ, но он был взбешен. Это был уже не первый раз, и они оба знали, чего она хочет, так почему она продолжала ломаться? А если она так уж не хотела уступать, то почему сперва поддавалась?

Еще какой-то миг он думал, что может настоять на своем. Но потом понял, что не может – не в трактире в центре Шантильи. А выпрашивать снова, как подачку… и даже пробовать снова… Нет, он был для этого слишком горд.

«Не люблю», – мысленно согласился Теодор. Зная, что всю любовь, какая в нем была, он отдал Анне. Зная, что больше не хочет – никогда больше не захочет так: сходить без нее с ума, быть готовым отдать весь мир за ее взгляд и ничего… нет, он не умел ничего не желать. Но тогда он готов был не требовать ничего взамен. Теперь… теперь он сомневался, что она его любила. Любила бы, не исчезла бы – так.

И все же он проходил иногда мимо особняка Сент-Омонов. И видел – они так и не возвращались в Париж.

Дурак, столько лет прошло…

– Все ты знаешь, – сказал он. – Когда любят, знают. Когда не любят – тоже.

Права она была, она была дура. И он тоже был дурак. И подлец, наверно, когда все, что она хотела, это сберечь свою честь. Хотя если бы это было все, чего она хотела…

Сочувствие прозвучало в этом ее вопросе или насмешка – взбесило бы Теодора и то и другое. Как, впрочем, и сам вопрос.

– Надо – женщинам, – отрезал он. Он болтал иногда лишнее, умоляя о любви, но не ей же? Он писал о своей тоске, о желании увидеть, о желании… Надо? Надо – тем, кто не может жить без опоры. Он мог. – А я был бы сволочью, если бы хотел, чтобы меня любили. Тем паче…

Тем паче кто-то, кто была ему дорога. Врагу не пожелаешь такую любовь. Он не просил большего чем ласка. Даже если называлась она порой тем же словом.

Он шагнул в сторону и назад, не глядя отодвинув засов. Представил себе на миг, как она стоит там, на галерее, растерянная, не зная, в какую комнату стучаться. Чувствуя на себе взгляды снизу – даже если внизу никого не было.

Нет, так низко он еще не пал.

– Вторая дверь налево, – он вышел-таки первым. И, глянув вниз, убедился, что в зале по-прежнему было почти пусто. Только служанка, подняв на миг голову, тут же снова вернулась к подносу, на который составляла грязные кружки со стола – завтракавшие за ним торговцы, похоже, уже ушли. И следующие слова бретер произнес почти беззвучно: – Идите, все чисто.

Злость прошла – Теодор и сам не понял, когда. Осталось только разочарование – горьковато-терпкое, как запах мирта. Который древние посвящали Афродите, а любимые его итальянцы – супружеской верности. Но досада не помешала ему вовремя отпрянуть, перехватывая запястье молодой женщины. И улыбнуться ей в лицо.

– Ты привлекаешь внимание, – напомнил он. Гадая, выскочили ли слуги на голос своей госпожи – сам он отсюда не видел. – «Дурак» для оскорбленной чести не подходит, попробуй снова. «Негодяй?» «Гнусный мерзавец»? «Пошляк»? Верно, но тоже недостаточно драматично…

Он тронул языком губы, держа наготове вторую руку. И порадовался, что забыл взять туфли. И оттого носил ботфорты даже в трактире.

Некоторые женщины плачут так, что их хочется поскорее заключить в объятия и спасти от всего света. Но такие женщины не шмыгают носом и не вытирают его рукавом… или делают это как-то иначе, так же трогательно. А может, они перед этим они не трепещут в твоих объятиях, а затем – не облизывают губы.

«Кто у нас поэт?»

Он разжал пальцы и отступил. Взялся за дверь, готовясь ее закрыть.

– Голос твоей чести, – так же тихо сказал он, – требует от тебя уйти. И ты решила уже, что будешь слушать его. А не всяких совратителей и уж точно не свое тело, потому что плоть слаба… и знает, что одна из трех вещей, которые я умею делать хорошо, это любовь. Хочется, нельзя. Ты уже большая девочка. Выбери сама.

«Убирайся и не позорься» было бы куда короче. Но такого она без скандала бы не спустила. А он не хотел, чтобы его послали к черту совсем без толку.

Правда, она могла еще войти вслед за ним. Это было бы… плохо.

И то, что она назвала его поэтом… Это было его слабое место, и, как в поединке, его нельзя было раскрывать.

– Как будто ты меня знаешь!

Этого говорить не стоило, и Теодор в который раз мысленно проклял свой длинный язык. «Теряю разум…» он и сам так говорил, но ведь не так же? Ей было не с кем говорить, и она боялась его потерять, и… carajo, не поэтому она ему уступала, он же чувствовал… почувствовал бы… Или нет?

Он едва не захлопнул дверь тогда, так это было омерзительно. За каким чертом он вообще начал за ней волочиться? Да, хорошенькая, но ведь столько времени ему было на это плевать! Даже сейчас – не собирался он ее соблазнять, только задать один вопрос и убедиться, что у нее все хорошо… убедился?

– Вторая дверь направо, – пусть думает, что хочет, ему плевать. – И не вздумай устраивать мужу вечернюю исповедь, от этого всегда только хуже.